— И очень вы собираетесь там, внизу, свирепствовать? — спрашивает одна из женщин, и, когда Пахо смотрит на нее, он узнает, что это одна из самых бесстыдных, которая ночью на пажити чуть ногу ему не откусила.
Пахо оставляет этот вопрос без внимания, только крепче сжимает в руках револьверы на случай, если прочие поддадутся на провокацию.
— А если будете их убивать, начинайте хоть сейчас, — продолжает эта оплодотворенная бестия, отойдя еще немного.
Пахо, однако, не выходит из себя, наклоняется к огню и берет тлеющую ветку. Он помахивает ею перед собой. Женщина останавливается, и Пахо, чтобы хотя для вида разогнать их опасения, кончает свою речь мирно. «Друзья, — говорит он проникновенно, — но и горцы не поумнели, потому что, если жители долин легко уходят в землю, не хотят горцы врасти наполовину в камень, хотя они могли бы это сделать. Итак, все мы равны, кто избегнет петли, превратится в пепел…»
— Но, однако, у вас есть привычка вешать людей за ребро, — подкалывает его опять та женщина. — Если я не ошибаюсь, таким образом несколько лет назад погиб Яношик…
Тут уж Пахо стреляет. Он, конечно, целился в воздух, но этого было достаточно, чтобы все скатились с горы вниз, теряя ценные вещи. Пахо садится на камень и смотрит, как они пробиваются сквозь молодую поросль, а до дороги, где ждут кареты, они добираются полуголые. Он становится грустным на минуту, когда видит, как они садятся в кареты, как кучера нахлестывают коней и упряжки исчезают за поворотом. Но когда Пахо поднимает голову, он видит: что-то дымится. Это его молодцы, отборная дружина, жгут панские имения, но паны этого не видят. Когда они доскачут до своих домов, они найдут там только пепел и смрад.
В такие минуты Пахо чувствует себя великим. И сильным. Он вспоминает свою бабушку, которая по вечерам рассказывала ему про Само. И он, гибский разбойник, начинает себя чувствовать таким же, как Само. Он представляет себе его бороду, его глаза, его платье, меч. Каждый шаг его колебал землю. Уста его источали мед.
Миновали дни и годы,
позабыты все походы.
И, лишенный благодати,
среди злых полнощных татей,
все он в жизни совершил
да и дух свой испустил;
изнуренный злою болью,
он простился с сей юдолью.
Нет более молчаливого человека, чем Пахо, когда он погружается в мечтания.
Эти сны наяву заменяют Пахо иную жизнь, по которой он тужит. Ибо Пахо часто целые дни бывает несчастным именно из-за того, что он творит. Постигнутый его гневом пан на пепелище своей риги думает: «Теперь-то Пахо радуется!» И пан злится еще больше. Но Пахо никогда не злорадствует. Скорей ему жаль, что он должен делать то, что делает. И он бы отдохнул, и он бы избавился от одиночества предводителя разбойников и слился бы с миром, как остальные. Он бы с радостью три вечера подряд рубил капусту в бочку, забыл бы всю грязь прошлых дней! Вечно он настороже, потому что и это является его долгом, потому что иногда его мучает искушение отречься сразу от всего, сдаться на милость врагу и оставить все течению времени. Но именно это он не может сделать, потому что все равно скоро и он, и его товарищи взбунтуются. И тогда он говорит себе с гневом: «Слетели коршуны с Татр и из-за Татр, летят они на дружину. И их вожак острым взором ищет на зеленой равнине мышь. Ты же, о Перун, наполни ядом все, чего коснутся их клювы.
