Кабатчик, однако, так и не услышал этой последней фразы: широко улыбаясь и расставив руки, он поспешил навстречу народному писателю Хламии Свинтарею, входящему в зал во всем горделивом великолепии своих седых писательских волос и национального хламского костюма. Сев неподалеку от Гицаля, писатель жадно накинулся на клавиатуру пишущей машинки. По залу полетело сухое дробное пощелкивание. Именно в это время он завершал трилогию о местной богеме, срисовывая ее, так сказать, с натуры.
Прерывистое стрекотание Свинтареевой машинки послужило сигналом музыкантам, и, дружно взявшись за инструменты, они наполнили зал замысловатыми пассажами древнего хламского гимна. Закружились и зашаркали башмаками танцующие пары. Губы последнего романтика скривились в презрительно-насмешливой улыбке. Свернув чертежи, он засунул их назад в штормовку, а затем, перебросив руку через плечо, вытащил из рюкзака альпеншток.
– Вот так бы взять да и покончить со всем! – безотносительно к кому-либо, но достаточно громко вымолвил он. Забывшись, Гицаль с размаху всадил альпеншток в стол. Раздался деревянный хруст. Щелкнула в последний раз пишущая машинка. С жалобным хрипом захлебнулся на самой высокой ноте хламский национальный гимн, и последний романтик почувствовал, что все взгляды устремлены на него.
Он гордо выпрямил спину, но тут тяжелый рюкзак перевесил и потащил его на пол. Гицаль понял свою ошибку, но было слишком поздно. С быстротой молнии его ноги мелькнули над столом, а затем и сам стол с грохотом опрокинулся.
Услужливый кабатчик Лажбель помог последнему романтику подняться. Опираясь на его плечо и слегка прихрамывая, Гицаль заковылял к выходу. Только в дверях он остановился и хмуро промолвил: – Альпеншток!
Кабатчик немедленно кинулся назад и вернулся с альпенштоком, который был водворен на свое обычное место. Оказавшись на улице, Гицаль Волонтай закрыл ладонью глаза и простоял так несколько минут.
Вид Чурилы, который, держа под мышкой какой-то ящик, дружелюбно улыбался ему, больно резанул Гицаля, хотя причина улыбаться у Чурилы была: у него под мышкой находился инструмент, только что выменянный в семейном общежитии мусорщиков на бочку “Горькой полыни”.
– Ты куда? – по-дружески обратился Чурила к последнему романтику, с искаженным от боли лицом стоящему перед дверями кабачка.
Было совершенно очевидно, что сошлись два антипода. И хотя у каждого имелся набор инструментов, предназначались они для диаметрально противоположных целей. Если Сугней Чурила задумал отгородиться от всех, поставив вокруг своей усадьбы собственный квадратный заборчик, то последнему романтику и гению страдания Гицалю Волонтаю был ненавистен сам вид Высокого квадратного забора, и он намеревался перелезть через него с помощью альпенштока, веревочной лестницы и стальных монтерских “когтей”. (Здесь необходимо отметить, что “когтями” последний романтик владел довольно хорошо, облазив с их помощью деревья, растущие вдоль бульвара Обещаний). Поэтому неудивительно, что Гицаль смотрел на Чурилу с сожалением, как на хлама, задумавшего совершенно безнадежное предприятие.
