Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь, но и мы, пережившие ужасы тоталитарных режимов двадцатого века, иезуитскую цензуру и партийных узкодумов-редакторов, не воробьи, чтобы бесконечно повторять вылетевшее у поэта слово и строить на этом хрупком камне концепцию его мировоззрения. А как быть с советскими писателями, которые хотят раскаяться или просто отказаться от некоторых своих слов, а то и от целых книг, рожденных наивностью, страхом, карьерными соображениями или под принуждением? Что же, и им откажем? Уверен: пока писатель жив, он вправе быть полным хозяином своих рукописей, поправлять их, запрещать печатать, вовсе отказываться от них или сжигать. А когда умер, обязанность общества – уважать и эти права автора. Биографы обязаны быть адвокатами автора, литературное мародерство должно быть так же осуждаемо, как нарушение авторского права.
Исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман, те желания сгорели. 1 декабря 1823 года Пушкин писал Александру Тургеневу из Одессы, что «это мой последний либеральный бред, я закаялся». Автор говорит про либеральный бред, а из него с параноидальным упрямством делают революционера-подпольщика. Мальчишество путают с мудростью зрелого интеллигента. В тот же год друг Пушкина Евгений Боратынский написал элегию «Признание»:
Мы долго шли дорогою одною;
Путь новый я избрал, путь новый избери;
Печаль бесплодную рассудком усмири
И не вступай, молю, в напрасный суд со мною.
Не властны мы в самих себе
И в молодые наши леты
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
Для сравнения поразительный факт: Белинский, вся активная творческая жизнь которого прошла после 14 декабря 1825 года и которого поместили в прямые наследники декабристов в качестве так называемого «революционного демократа» (удалось же загнуть такой оксюморончик!), никогда, ни разу даже не упомянул декабризма – ни в связи с писателями, которых рассматривал, ни в историческом аспекте. Может, остерегался? Но ведь это он написал открытое письмо Гоголю. В чем же дело? А в том, что отношение Белинского к декабристам было откровенно враждебным.
Зрелый Пушкин практически поменял азимут и стал сторонником монархии в ее западноевропейском смысле, то есть конституционной. «Молодой человек! – обращается он к нам в «Капитанской дочке». – Если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Не грозит ли Пушкин пушкинистам из своего прекрасного далека прибегнуть к покровительству закона?
