Но вовсе не ради того, чтобы обвинить участников сомнительного процесса, пишутся эти строки, а чтобы понять, как это делалось, подумать, как быть сегодня. Сам по себе отказ поэта от стихов не мешает установлению авторства. Ведь от «Гавриилиады», например, Пушкин тоже сперва отказывался. Иное дело последующие публикации против воли автора, раздувание пожара там, где тлела искра, да и та погасла. Мне скажут: но ведь это сегодняшний подход. И тогда я возражу словами Петра Вяземского: «На политическом поприще, если оно открылось бы перед ним, он без сомнения, был бы либеральным консерватором, а не разрушающим либералом»[353].
Нравственный аспект этого занятия остается под особым сомнением. Вправе ли мы строить концепцию о политических взглядах крупнейшего русского поэта на основе стихотворения, которое он не хотел видеть опубликованным и считал уничтоженным? Не кажется ли вам, что Пушкин знал лучше его биографов, какие стихи он не хотел считать своими? Согласитесь: поставить крест на ошибочном тексте не только святое право, но нравственный долг писателя, желающего остаться честным перед собой и читателем, современным ему и будущим.
Примерно за год до женитьбы Пушкин повстречался со старым приятелем и коллегой-писателем Авраамом Норовым и принялся обнимать его. Туманский, который при сем присутствовал, сказал: «Знаешь ли, Александр Сергеевич, кого ты обнимаешь? Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе он при мне сжег твою рукописную поэму. Оказывается, Туманский дал Норову почитать известные непристойные строки Пушкина, а Норов, прочитав, тут же бросил рукопись в горящий камин. «Нет, – сказал Пушкин, – я этого не знал, а узнав теперь, вижу, что Авраам Сергеевич не противник мне, а друг, вот ты, восхищавшийся такою гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг»[354]. Выходит, упомянутые выше пушкинисты – тоже враги Пушкина.
Больше того, игнорирование запрета, по Пушкину, – не просто неуважение к автору, но нарушение закона об авторском праве. Один пример для сравнения: нам представляется таким же неправомочным актом включение в полное собрание сочинений Гоголя изъятой из книжных лавок и сожженной им самим пошлой юношеской поэмы «Ганс Кюхельгартен»[355]. Представим себе, что не «Мертвые души», не «Ревизор», а именно «Ганс Кюхельгартен», вопреки желанию автора, переиздается миллионными тиражами, комментируется, именуется программным произведением русского романтизма… Словом, Гоголь прославляется за то, что он сам сжег, но проворные биографы ухитрилась вынести на всеобщее обозрение.
