Глядя на воспитанниц, отчетливо вспомнила Анри: как он протягивал Софи руку и улыбался. Сердце болезненно сжалось, а холодные иголочки, покалывающие запястье, вернулись снова. Все время, что я была занята, удавалось не думать про мужа и про Винсента, но сейчас сожаление обрушилось волной, грозя затопить хрупкий замок шаткого спокойствия. Радость как рукой сняло, не спасали даже посещавшие меня в последние полчаса мысли о девочках. С каждой минутой наша ссора становилась все более далекой, но от этого не менее острой. Да, мне не следовало принимать Равьенн, не посоветовавшись с ним, вот только дело уже сделано. Можно подумать, я прыгаю от счастья из-за того, что Эльгер обратил на меня свое монаршее внимание!
На этой мысли, на пути к экипажу, меня и застал окрик мадам Горинье:
— Мадам Феро!
Обернулась: воспитательница стояла чуть поодаль. Сейчас она казалась еще более костлявой и сухой, напоминая старую гнилую доску, ощетинившуюся занозами. Глаза ее горели ненавистью, узловатые пальцы побелели. Она подошла ближе и остановилась.
— За что вы меня рассчитали?
— За вашу жестокость. Вам здесь не место.
— Что вы знаете о воспитании! — Выкрикнула она. — О воспитании сирот, которых взрослая жизнь вышвырнет на улицу?
— Достаточно для того, чтобы понять, что страх и боль в глазах ребенка — это ненормально.
— Вы выросли совсем в другом мире!
Скажите это моему отцу.
— Мир для всех одинаков, — хмыкнула я. — И в моих силах сделать его немного лучше.
Худое лицо исказилось от злобы.
— Вы пожалеете. — Процедила мадам Горинье сквозь зубы.
Рот ее, представляющий тонкую полоску, почти не открывался, хотя слова из него вылетали: скупые, жесткие, пропитанные ее внутренним ядом. Как она умудряется говорить и не отравиться — большой вопрос.
— Найдите себе занятие по душе, — посоветовала я, развернулась и подала руку кучеру, ставшему свидетелем этой сцены.
Устроилась в экипаже, и закрыла глаза. Ненависть мадам Горинье меня беспокоила мало, гораздо больше волновало то, что осталось в поместье. Несказанные слова, нерешенная обида — глубокая пропасть, которую я своим отъездом наверняка сделала еще глубже. Как назло, на Лавуа обрушился затяжной дождь, дорогу размыло, и экипаж полз просто с черепашьей скоростью. Временами начинало казаться, что если я сама потащу карету, так и то доберемся быстрее. Вода текла по стеклам, иногда даже не было видно, где мы едем, а потом и вовсе начало темнеть.
Добрались поздно. Встречал нас Жером, который раскрыл надо мной зонт и помог выйти. Пока мы бежали до дома, подол намок и превратился в тяжелую тряпку, которую теперь держал только кринолин. Но куда тяжелее была обида — несмотря на все, что произошло между нами утром, я все-таки надеялась, что ко мне выйдет Анри. Видимо, зря.
