В дверях стоит Марк. На нем черный свитер с высоким воротом. Холодное красивое лицо самовлюбленного человека. Зеленые глаза и черные волосы. Он смотрит на Джонни с легкой усмешкой, склонив голову набок, руки на карманах куртки — грациозный хулиганский балет. Он делает резкое движение головой, и Джонни впереди него входит в спальню. За ними — Мэри.
— Ну что ж, мальчики, — говорит она, нагишом садясь на кровать с розовым шелковым балдахином. — Начнем!
Марк, плавно вихляя бедрами, начинает раздеваться; извиваясь, он вылезает из своего свитера, в шутливом танце живота обнажая прекрасный белый торс. Джонни с каменным лицом — дыхание учащенное, губы сухие — снимает одежду и бросает ее на пол. Трусы Марка спадают на одну ногу. Жестом девицы из кордебалета он ногой отправляет трусы через всю комнату. И вот он уже стоит голый, с тугим членом, растягивающимся вперед и вверх. Неторопливо окинув взором тело Джонни, он улыбается и облизывается.
Марк падает на одно колено, рукой обхватывая Джонки за спину. Встав, он швыряет его через шесть футов на кровать. Джонни приземляется на спину и подскакивает. Марк бросается на Джонни, хватает его за щиколотки и закидывает ему ноги за голову. Губы Марка стянуты в тугой узел. «Хорошо, Джонни, мальчик мой».
Его тело сжимается, и он медленно и плавно, как смазанную машину, заталкивает член в жопу Джонни. Джонни глубоко вздыхает, корчась в экстазе. Марк сцепляет руки под лопатками Джонни, натягивая его на свой член, который целиком погружен в жопу Джонни. Он громко свистит сквозь зубы. Джонни кричит птицей. Марк трется лицом о лицо Джонни, узел исчез, лицо невинное и мальчишеское, — и вот уже вся его жидкость струится в трепещущее тело Джонни.
Сквозь него с ревом и свистом проносится поезд... гудит пароход, воет туманный горн, над маслянистыми лагунами вспыхивает сигнальная ракета... грошовый пассаж ведет в лабиринт непристойных картинок... в бухте палит церемониальная пушка... пронзительный крик уносится по белому больничному коридору... наружу, вдоль пыльных улиц, обсаженных пальмами, пулей свистит над пустыней (сухой воздух рассекают крылья грифов), сразу тысяча мальчиков кончает в садовых сортирах и открытых всем ветрам школьных уборных, на чердаках, в подвалах и игрушечных домиках на ветвях деревьев, на чертовых колесах и в заброшенных жилищах, в известняковых пещерах, лодках и гаражах, в амбарах и на продуваемых ветром булыжных городских окраинах за стенами глинобитных домов (запах высохших испражнений)... ветер носит пыль над худыми бронзовыми телами... залатанные штаны упали к потрескавшимся и кровоточащим босым ногам... (место, где грифы дерутся над рыбьими головами)... в джунглях у лагун, злые рыбы хватают зубами белую сперму на поверхности черной воды, песчаные мухи кусают смуглую задницу, обезьяны-ревуны, подобные ветру в деревьях (страна больших бурых рек, по которым плывут целые деревья, ярко раскрашенные змеи в ветвях, печальные лемуры смотрят на берег тоскливыми глазами), в голубом веществе неба выводит арабески красный самолет, жалит гремучая змея, кобра поднимает голову, распускает капюшон, выплевывает белый яд, осколки жемчуга и опала медленным бесшумным дождем падают сквозь чистый, как глицерин, воздух. Время перескакивает, как сломанная пишущая машинка, мальчики превратились в стариков, юные бедра, дрожащие и подергивающиеся в мальчишеских спазмах, становятся дряблыми и отвислыми, их тяжесть принимают на себя сортирное сиденье, садовая скамейка, каменная стена в лучах испанского солнца, продавленная кровать в меблированной комнате (за окном — трущобы красного кирпича под ясным зимним солнцем)... они подергиваются и дрожат в грязном белье, нащупывая вену на утренних ломках, что-то бормочут, пуская слюни, в арабском кафе... «Меджуб», — шепчут арабы, пытаясь незаметно улизнуть (меджуб — это особый вид помешанного на религии мусульманина... среди прочих расстройств нередко встречается эпилепсия). «Мусульмане должны иметь кровь и сперму... Смотрите, смотрите, вот куда сперманентно течет кровь Христова», — воет меджуб... Он стоит, вопя, и черная кровь обильно струится из последней эрекции — потускневшее белое изваяние, — стоит так, будто он шагнул наконец за Великую Ограду, взобрался на нее, невинный и спокойный, как влезает на ограду мальчишка половить рыбу в запретном пруду — через несколько секунд он поймает гигантскую зубатку, — из маленькой черной лачуги с проклятиями выбегает Старик с вилами, и смеющийся мальчишка несется через поля Миссури — он находит красивый розовый стрелолист и срывает его на бегу, плавно устремив вниз свои юные кости и мышцы (его кости смешиваются с полем, он лежит мертвый у деревянной ограды, с дробовиком под боком, в зимнее жнивье Джорджии сочится кровь с застывшего красного языка)... За спиной у него бьется зубатка... Он подходит к ограде и через нее бросает зубатку в испещренную кровью траву... рыба лежит, извиваясь, а он с пронзительным криком перепрыгивает через ограду. Он хватает зубатку и удаляется по посыпанной галькой красной грунтовой дороге меж дубами и персиммонами, роняющими в ветреный осенний закат красно-бурые листья, зеленые и мокрые на летнем рассвете, черные ясным зимним днем... Старик выкрикивает ему вслед проклятия... его зубы вылетают изо рта и со свистом проносятся над головой мальчишки, он из последних сил устремляется вперед, шейные позвонки будто стягивает стальной обруч, на забор сплошной густой струей бьет черная кровь, и он бесплотной мумией падает в высокую колючую траву. Сквозь ребра его прорастают колючки, в его хижине бьются окна, пыльные осколки стекла в черной замазке — по полу бегают крысы, а мальчики дрочат летними днями в темной и душной спальне и едят ягоды, которые растут из его плоти и костей, рты вымазаны лилово-красным соком...
