Через какое-то время оформил в деканате академический отпуск — при этом продолжал появляться в лаборатории химического корпуса, но почему-то по ночам. Чтобы попасть ночью в корпус, подкупал сторожей и стареньких вахтёрш, прекрасно понимая: сколь бы щедрым ты ни был, рано или поздно кто-нибудь донесет, а значит, времени немного.
(Но сколько именно, никто не знал.)
Стараясь управиться к пяти утра, Пётр тщательно перемывал всю посуду и протирал столы, бережно будил вахтёршу и совал в морщинистую лапку стопочку купоно-карбованцев.
Зима умирала, из последних сил не желая уступать весеннему солнцу ни пяди заснеженной земли. Но, как не сцепливай зубы сугробов, казалось бы, застывших навечно, приходилось мириться с неизбежным и уходить, если уж наступили твои последние дни. А последние дни и недели зимы — самый неприглядный киевский сезон, когда из-под тающего снега выползает на клумбы и тротуары всё безобразное и кривое, что так долго вызревало под белыми простынями наста.
Эти несколько недель в Киеве нужно просто пережить, сохраняя глубоко внутри остатки гармонии и тепла, чтобы встретить весну пускай опустошённым, но не сломленным.
Усталость не позволяла заснуть, здесь помогала долгая прогулка. По заведённой привычке Пётр стоял какое-то время у памятника Менделееву, как будто снова заставляя себя привыкнуть к слякотному небу над головой и грязи под ногами, затем шёл через тёмный парк Политехнического института, вдоль ёлок — единственных деревьев, которые умели сберечь достоинство в последние дни зимы. Пушкин смотрел со своего постамента надменно и мрачно, словно знал, что баням через дорогу от парка уже никогда не суждено снова открыться, а это означает, что осталось ждать разве что первых весенних дождей.
Дома, стащив ботинки и добротную тёплую куртку, Пётр ставил в пусковую шахту магнитофона кассету, заваливался на диван и постепенно, как в тёплую ванну, погружался в сон под тревожное пение Паваротти, чтобы следующей ночью начать с самого начала, с учётом прежних ошибок.
Видимо, эти усилия принесли свои результаты, потому что бывшие однокурсники несколько раз встречали его в казино на Прорезной улице, где Пётр играл в блэк-джек, равнодушно выигрывая и столь же бесстрастно проигрывая, но всё по мелочам. А на исходе лета школьный учитель химии Семён Пётрович столкнулся с Петром под оперным театром. Сам Семён Петрович почти не изменился, только кончики усов скорбно свисали, а не топорщились, как раньше, вопреки интригам завуча и безденежью. Он сразу же узнал Петра, несмотря на дорогой костюм, сидевший на худощавой фигуре, будто школьная форма, пейджер на поясе и подержанную иномарку, из которой как раз выходил бывший ученик — три безошибочные приметы скорого и не всегда честного богатства.
