Наоко имела возможность спокойно приготовить Хлое еду, потому что в это время ребенка развлекала Джессика. Наоко доводила молочко до нужной температуры и — так как Хлоя уже перешла на твердую пищу — размалывала овощи и фрукты до нужной консистенции, чтобы девочка с ними справилась. Джессика научилась менять Хлое памперсы, купать ее, укладывать спать днем. Единственное, чего не умела делать Джессика, это петь волшебную японскую песенку. Впрочем, даже ее она уже сама знала почти наизусть:
— Кошечка не могла объяснить копу, где она живет и как ее зовут, — рассказывала Наоко, пока Хлоя пыталась преодолеть последние ступени лестницы и от чрезмерного напряжения ворчала еще громче. — Она могла только плакать.
У Хлои открылось второе дыхание, и она победно оставила позади последние две ступеньки. Джессика поймала ее на руки и горячо поцеловала в щечку. Как всегда, свежий детский запах поразил ее в самое сердце. Это было что-то невыразимо трогательное, мятно-молочное и цветочное одновременно. Наоко поднялась вслед за дочерью и села рядом с Джессикой. Между ними теперь установились простые дружеские отношения. Они стали настоящими подругами.
— А о чем еще говорится в этой песенке? — спросила Джессика.
— Я попробую передать смысл, — с улыбкой ответила Наоко и начала переводить:
Маленькая кошечка потерялась.
Где твой дом? Где твой дом?
Она не знает, где ее дом.
Она забыла, как ее зовут.
Мяу, мяу, мяу.
Мяу, мяу, мяу.
Она только плачет.
Но пес-полицейский растерялся тоже.
Гав, гав, гав.
Гав, гав, гав.
— Наверное, при переводе что-то теряется, — сказала под конец Наоко.
— Вряд ли, — возразила Джессика. — Я бы в жизни не подумала, что пес-полицейский растерялся и не знает, что делать. Они оба растерялись — мужчина и женщина.
— То есть, кошечка и собачка.
— Песенка чудесная, Наоко.
Некоторое время они сидели молча, не испытывая потребности говорить, и ждали, пока Хлоя отдохнет и вернется в базовый лагерь у подножия лестницы, чтобы начать оттуда новый подъем на вершину. А потом Джессика сказала:
— Я видела своего ребенка. Он сидел в мешочке кремового цвета. Совсем крошечный мешочек. А вокруг много, много крови. Но все равно, это был уже настоящий ребенок. Многие говорят, что это еще не ребенок, но они не правы. Конечно, имени у него еще не было. Я даже не знаю, кто это был: он или она. Но все равно: во мне сидел настоящий ребенок! А потом он умер, и те, кто утешает меня тем, что у меня будет другой ребенок и что обо всем, что было, мне надо поскорее забыть и не принимать близко к сердцу, просто ничего не понимают! У меня умер ребенок, причем именно этот! Доктора, сестры — никто этого не понимает. Им кажется, что я плачу о самой себе. А я плачу о том ребенке, который никогда не появится на свет. О том самом, конкретном ребенке, и именно о нем.
