Лет двадцать назад у старухи разлетелись по свету три дочери и сынок-поскребышек. Сначала еще писали письма, а потом и писать перестали. Ладно, рассуждала старуха, дети, может, стеснялись материной веры, вдруг у них на работе какие неполадки из-за этого будут, но ведь должна же родная кровь поманить? Они не знают, жива ли мать, а мать — живы ли дети. Какому тут богу молиться, какие книги читать, чтоб узнать истину? Как только какой человек забредет в скит — охотник ли, геолог или такой же непонятный, как я, — старуха всех просила поискать детей, совала им в руки мятые-перемятые конверты со старыми адресами, показывала какие-то рубашки, нательные крестики, заскорузлые, стоптанные бродни малого размера. Люди обещали найти и находили, передавали поклоны, просьбу наведаться к матери, однако так никто из детей не пришел.
Своим темным, заскорузлым, как детский бродень, умом она никак не могла понять, что интерес к книгам может погнать человека за столько верст, а зов крови, тяга к матери — нет. И в этом непонимании был высший гуманный смысл. Она не корила детей, не утешала себя — дескать, богу угодно так, испытание господнее, — ее дряхлеющий ум хранил единственную, спасающую душу религию — детей. Она ждала их, как явления Христа.
Как и все заходящие в скит, я получил мольбу-наказ отыскать блудных детей. Старуха завязала в узелок припас мне на дорогу, разорвала на портянки какую-то юбку, и, когда я стал заматывать ими подживите ноги, она вдруг сказала:
— Э-э, парень, да ты, видать, ногами вперед родился. Оттого и ходишь-бьешь свои ноженьки… Тебе чудится к книгам интерес? Нет… Сам, поди, из дома ушел…
Старуха перекрестила мой путь, и я пошел натаптывать новые мозоли. Материна примета сбылась.
Сына ее я отыскал спустя месяцев девять. А еще раньше узнал от других старообрядцев, что к старухе в скит прибились еще две и даже привели с собой корову. Говорят, у новых пустынниц тоже есть дети, но уже взрослые, семейные — отрезанные ломти.
Сын вовсе никуда не пропадал и жил в соседней области. Найти его оказалось несложно, а вот поговорить удалось не сразу. Три дня он где-то отсутствовал, и его секретарша ничего вразумительного сказать не могла. На четвертый он появился как буря, пронесся по приемной, вздымая ветром листки на столе, и скрылся в кабинете, втянув за собой человек девять посетителей. Я попросил секретаря доложить, что пришел по личному вопросу, однако та замахала руками: по личным вопросам приема сегодня не будет. И вообще, его переводят на новое место, только вчера утвердили, поэтому он до предела занят, нужно срочно уезжать. Пришлось врать, что я из газеты. Он клюнул и пообещал принять. Однако уже вышли все посетители, а я еще около часа сидел возле стола секретарши. Она меня не впускала, ссылаясь, что он говорит по телефону, и к концу моего сидения вдруг прониклась ко мне доверием и сообщила по секрету, что у него давняя тактика — выдерживать газетчиков в приемной, потому что они его уже задолбали. Секретарша меняла хозяина и, выдавая производственные тайны, чувствовала облегчение.
