Сбылась материна примета. Натопался я в геологических экспедициях, набегался за преступниками в милиции, находился в журналистских командировках — везде будто помаленьку, а ноги-то все равно гудят. Так ведь нет же, года два назад угодил в археографическую экспедицию, связался так крепко, что по ночам снятся толстые рукописные книги. Будто в каком-то заброшенном старообрядческом скиту я открываю сундук, а там — всего одна книга, но я заранее и точно знаю, что она сулит открытие века: может быть, оригинал или подлинный список «Слова о полку Игореве», может быть, другое, еще более древнее произведение, доселе археографам неизвестное. Я плюю через левое плечо, стучу по дереву и начинаю листать рукопись. Вижу синеватый от времени и загрубевший пергамент, вижу расцвеченные буквицы, хитросплетение заглавий и четкие строки уставного письма, вижу отдельно каждую буковку, но ничего! ни слова прочитать не могу! Буквы-то еще складываются в слова, однако всегда получается белиберда и бессмыслица. Не читается заветная рукопись, — видно, чтец никудышный…
Однажды в командировке, не связанной с археографией, услыхал про старушку, которая в одиночку жила в скиту, а вернее, в бывшей старообрядческой деревне. По рассказам, она знала все тайные заимки в окрестной тайге, тоже давно брошенные. В лихие годы кержаки разных толков бегали от властей и часто брали великий грех на душу: закапывали книги, только чтобы не отдать их в руки «анчихристам». Во мне оказался дух авантюриста-кладоискателя. Не раздумывая, я пошел к этой старухе за шестьдесят километров в тайгу. Три дня хлебал киселя по марям и урманам, и права была мать: ноги побил так, что старушка, видавшая на веку мозоли, только ахнула. Встретила она хорошо, даже ласково — видно, истосковалась по людям. Накормила, напоила, мозоли мои чем-то намазала. Только вот ни за что не хотела верить, что я приволокся в такую даль, чтобы спросить о тайных скитах, и приняла меня за беглого уголовника. (Впрочем, я ее так и не переубедил.)
— Как же так? — недоумевала набожная добровольная затворница. — Неужто нынче у людей к нашим книгам такой интерес?
Я тащился к ней с надеждой открытия. Я твердил себе, что выполняю благородную миссию перед наукой и одновременно перед старообрядцами — людьми, почти триста лет терпевшими гонения. Я должен был спасти эти книги и тем самым потрафить кержацкому самолюбию, мол, смотрите, ваши святые писания вовсе не бред сивой кобылы, как это считалось раньше, а наследие национальной культуры. Около часа я распинался перед старухой, играл с ней в «поддавки», хитроумно льстил, а ее словно и не заботила судьба книг — истоков ее веры и устава жизни. Как потом оказалось, ее мучило другое.
