– Я не знала, что ты придешь так рано, – сказала она. – Как раз собиралась почистить картошку.
Она, ссутулившись, поспешила мимо него, но он крепко схватил ее за руку и показал на рубашку.
– А с этим что? – сказал он. – Почему ты никогда не можешь ничего сделать нормально? – Он скомкал рубашку и бросил ей в лицо.
– Я могу догладить ее сейчас же, понимаешь, я просто подумала, что ты проголодался.
Ее голос приобрел то странное звучание, делавшее его таким чужим. Она протянула руку, чтобы взять утюг, но не успела дотянуться, как отец схватил его. Взяв ее руку, он положил ее на гладильную доску, а мама не оказала ни малейшего сопротивления.
Вдруг сын подбежал к отцу, схватил его за руку и закричал, чтобы тот перестал. Он никогда не говорил ни слова в протест. Но его молчание было слишком долгим и переросло в нечто другое, в вырвавшийся у него крик.
Отец бросил краткий удивленный взгляд на него, отпустил мать, поднял руку и ударил его раскрытой ладонью так, что сын упал на пол и заплакал.
Мать хотела подбежать к нему, но муж проревел:
– Не двигайся с места! – и она осталась стоять, ничего не сказав и не пытаясь сопротивляться.
Что-то большое и темное росло внутри девочки, и оно взорвалось, ярость, которой она не чувствовала никогда прежде и которую восприняла как освобождающее чувство. Когда отец указал на гладильную доску и мать, последовав его приказу, положила туда руку, девочка бросилась вперед и положила свою ладонь поверх руки матери.
– Убери руку, – сказал он.
– Не делай этого, – сказала она дрожащим голосом.
– Я сказал – убери руку.
– Нет!
Отец угрожающе поднял утюг, попытался оттолкнуть ее, но она крепко ухватилась за доску. И закричала, еще громче брата, закрыв глаза, она кричала как от невыносимой боли, не в силах перестать, крики вылетали, как яростный рой пчел из гнезда.
Вдруг она почувствовала обжигающую боль на щеке и упала на руки матери.
С того вечера она запомнила не боль и не красное гневное лицо отца, не его черные глаза и не упавшего брата и его крики. Нет, она запомнила слезы матери, потому что та никогда не плакала на глазах у детей.
В тот день мама это сделала: она плакала из-за боли дочери, отпечатавшейся шрамом в форме сердца на ее щеке.
20
– Что ты здесь делаешь?
Вигдис, мать Юханнеса, стояла в дверях, сжав губы, словно проглотила что-то горькое.
Она была маленького роста, почти на голову ниже Кайсы с ее ста шестьюдесятью девятью сантиметрами, одета в старомодное синее в цветочек платье-халат. Волосы белые от седины, коротко пострижены, прямые. Кожа лица похожа на тонкую шелковую ткань с множеством пересекающихся морщин. Она руками держалась за край двери, словно это был щит. Вигдис была похожа на цветок, который мало поливали и он вот-вот завянет. Глаза красные, заплаканные, уголки рта опущенные, а взгляд мрачный, полный обвинений. И горя.
