По правде сказать, канарцу нынешнее его положение очень напоминало те далекие времена, когда он наблюдал, как пенятся за кормой волны, оставляя за кораблем широкий след, тающий вдали.
И теперь всякий раз, когда очередная «волна» в виде бизона весом в семьсот килограммов ударялась о ствол дерева, словно о борт корабля, он яростно напрягал спину, заставляя мускулы держаться изо всех сил, чтобы не сорваться с ветки и не рухнуть зверю прямо на рога.
— Как ты думаешь, сколько их здесь? — спросил наконец Сьенфуэгос.
— Чего проще? — рассмеялся андалузец. — Посчитай, сколько ног, и раздели на четыре.
— А если среди этих тварей попадется трехногая?
— Тогда отними один.
— Так ты этому научился у краснокожих?
— Ну что ты! Краснокожие умеют считать лишь пальцы на руках. Всё, что больше десяти, они называют «много».
— И что же, теперь придется проторчать тут весь день?
— И всю ночь — если, конечно, ты не соизволишь спуститься и попросить у них разрешения пройти.
Немного погодя, раз уж им не осталось ничего другого, кроме как сидеть на дереве, андалузец фальцетом затянул старую песню, в свое время весьма популярную в тавернах Санта-Доминго.
Королева Анакаона,
Как любил говорить Охеда,
Знавший ее лучше всех на свете:
«Богиня среди богов,
Женщина среди женщин,
Всех прекрасней среди прекрасных,
Королева сердца моего.
Всех светлее на этом свете,
Всех своей превосходит страстью,
Похотливей всех шлюх на свете
И умней всех лисиц и белок».
Манго нашей Анакаоны
Всех желанней плодов на свете,
Самая сладкая поэма,
Среди тех, что читать доводилось -
Самый вкусный и самый сладкий,
Самый теплый и самый душистый,
Нежный и гладкий снаружи,
А внутри — насыщенно-красный.
Половина мужчин говорили,
Что сей плод — воистину манго,
А другие им отвечали,
Что он больше похож на папайю.
Закончив песню, он с волнением спросил:
— А ты-то сам сподобился узнать, на что больше похож ее плод: на манго или на папайю?
— К сожалению, нет, хотя я был лично знаком с принцессой и могу сказать, что она была одной из самых прекрасных и желанных женщин на свете, — признался канарец. — В тот день, когда этот сукин сын, губернатор Овандо, приказал ее повесить, я понял, что, если уж мы неспособны ценить такую красоту и утонченность — значит, неспособны ценить вообще ничего, и все бесчисленные Овандо в конце концов уничтожат этот рай.
— А мне Санто-Доминго вовсе не показался таким уж раем.
— Потому что меньше чем за десять лет мы превратили его в настоящий ад, — с этими словами канарец указал вниз и добавил: — Видишь этих мирно пасущихся животных? Так вот, если мы просидим здесь еще немножко, рано или поздно мы начнем говорить о том, как бы их уничтожить.
