«Письмо твое совсем было меня ошеломило, но, с тех пор как разделались в Париже с Робеспьером, уж обвыкнув к событиям самым неожиданным, скоро я оправился.
Ты пишешь, что четверть часа решили судьбу твою. Как можно в четверть часа постичь девицу? Да напиши ты — четверть года, и то бы я подивился твоему скорому проникновенью в женское сердце, но — четверть часа, сам подумай!
Ты молод и горяч, девица всего четырнадцати лет и тоже горяча. Оба вы существа плотские, и вот — нежный часочек вам выпадает, вы целуетесь от всей души, ну а потом, потом ты понимаешь: она девица, как все прочие девицы. Но хорошо, положим, ты пройдешь сквозь все препоны, ты женишься. И насладишься, как еще никогда не наслаждался. Но насыщение за собой влечет усталость, и ты кончишь тем, чего всегда ты так страшился, скукой».
Фриц должен был признаться брату, от которого никогда и ничего он не таил, что Софи не четырнадцать лет, а всего только двенадцать, и нежный часочек им никакой не выпадал, а было четверть часа, уже помянутых, притом что и еще много всякого народа стояло у окон залы в замке Грюнинген.
— Я — Фриц Харденберг, — он ей тогда сказал. — Вы — фройлейн Софи фон Кюн. Вам двенадцать лет, я слышал, ваша любезная матушка сказала.
Софи подняла руки к волосам:
— Кверху, их надо кверху.
— Через четыре года вам придется решать, какой счастливец сможет надеяться стать супругом вашим. Не говорите мне, что ему надо будет спросить вашего отчима!
— Через четыре года не знаю, что я буду.
— То есть вы не знаете, чем вы станете?
— Я не хочу никем становиться.
— Возможно, вы и правы.
— Я хочу быть, и чтобы об этом не думать.
— Но вы не можете остаться навсегда ребенком.
— Я и теперь не ребенок.
— Софи, я поэт, но через четыре года я буду чиновник, я буду получать жалование. И вот тогда мы можем пожениться.
— Я вас не знаю!
— Вы увидели меня. Я — то, что вы увидели.
Софи расхохоталась.
— Вы и всегда смеетесь над гостями?
— Нет, но мы здесь в Грюнинге так не разговариваем.
— Но вы бы согласились жить со мною вместе?
Софи замялась, потом сказала:
— Вы мне нравитесь, нет, правда.
Все это не успокоило Эразма. «Кто может поручиться, — он писал, — что ежели сейчас она неиспорчена, она такою и останется, как начнет выезжать? Пошлые прописи, ты скажешь, но прописи — не всегда неправда. И как ты можешь знать, раз она, сам ты говоришь, так хороша, что за ней, конечно, все сразу станут волочиться, как ты можешь знать, что она тебе не будет неверна! Девочка повинуется безотчетному порыву в свои тринадцать лет (он все никак не мог взять в толк, что ей и того меньше), хоть в двадцать три она, может быть, и поумнее нас с тобой. Вспомни, что ты сам так часто мне говорил о сем предмете — и даже не далее как два месяца тому, в Вайсенфельсе. Неужто ты забыл — так скоро?»
