На аэродром приехали загодя, людей было много, вскоре узнали, что и наш самолет ожидают многие. Настало время прилета, прошло полчаса, час, люди встревожились, стали кидаться к окошкам, расспрашивать, но ответ был один: не вылетел по метеоусловиям. Наконец сообщили, что самолет прибудет только завтра около двенадцати. Мы вернулись домой…
— Погоди, по-моему, ты вытянул самое веселое событие.
— Так оно и есть, Бронюс.
— Ладно. Валяй дальше…
— Слушай.
Так вот — мы вернулись, я снял скатерть с нашего пиршественного стола, велел девочке поесть, но она плакала и говорила, что не будет есть, пока не приедет мамочка. Так и заснула. Назавтра с самого утра толпа запрудила аэродром — страшные известия загадочным образом передаются по воздуху. Вскоре сообщили, что вчера самолет, едва взлетев с южного аэродрома, врезался в землю.
Бронюс повернулся к Винцасу.
Эту весть, само собой, сообщили потихоньку, почти тайком; собрали нас всех, ждавших этого рейса, вместе и сказали, что завтра с утра родных и близких — не более, чем по два человека — доставят туда на специальном самолете специальным рейсом. Я решил полететь один, без девочки, но когда сказал ей, она так зарыдала, что я решил взять ее с собой. Пускай все увидит сама.
Назавтра мы ждали самолет, у всех уже собрали паспорта. Вышли из здания аэровокзала, были уже у выхода на взлетную полосу, и тогда, Бронюс, случилось чудо, какого никогда больше не случится. Наверное. Понимаешь — я почувствовал, как знакомые пальцы коснулись моего плеча, и в тот же самый миг девочка взвизгнула: «Мамочка!..»
Да, Бронюс, это была моя жена.
— Чертовщина! — сказал Бронюс.
— Точно, Бронюс. Это была моя жена и мать моей дочки. Лоб заклеен пластырем, правая рука — на перевязи.
Словно оцепенев, мы пятились от выхода, в это время кто-то что-то пронюхал, понял, через все здание аэровокзала к нам уже бежал фотограф в белых штанах, подскочив, щелкнул. «Убью!» — в ярости крикнул я ему, а жена отвернулась и глядела через распахнутую дверь на людей, которые, ссутулясь, брели через поле к самолету.
Разве это не было величайшим счастьем, величайшим чудом в моей жизни, в жизни всей нашей семьи, Бронюс? И невыносимым бременем тоже — когда надо радоваться и плакать одновременно. Пусть это не прозвучит напыщенно: с того раза, на что-нибудь решаясь, я молча советуюсь с теми, которые погибли возле того аэродрома, и с теми, которые тогда молча брели к самолету, чтобы улететь к братской могиле.
