Последние следы солнца уже пропали, в темных домах, которые окружали детсадовский дворик со всех сторон, подъезды различались лишь смутно, в вереницах окон то здесь, то там прорубались квадраты света. Окна и подъезды были далеко, и в центре большого, беспорядочного двора, где сидели ребята, ни один случайный луч не нарушал сгущающийся сумрак.
— Как гранаты наготове, — оглядев бутылки, заметил дед размягченно.
— Сейчас мы кольцо дернем, — хихикнул Хава, вцепился зубами в язычок плоской пробки и… застыл в этом неудобном положении.
— Юра!
Слабый голосок прозвучал неизвестно откуда.
— Что тебе?
Теперь они разглядели полускрытую невысокими кустами девочку лет шести.
— Иди домой.
— Чего надо?
Ира молчала. С той минуты, как ее увидели, она не тронулась с места, не переменила положения — светлое неподвижное пятно в кустах.
— Ну, что у вас — пожар, наводнение, потолок обвалился? — хмыкнул Яшка.
Хава распечатал тем временем бутылку и, не отрываясь от дела, — он наливал, пробуя на слух определить уровень вина в стакане, — недовольно процедил:
— Отвечай! Старшие спрашивают.
— Папка бьется, — слова скорее угадывались, чем слышались.
Больше никто с комментариями не лез, а Хава тянул.
— Ну, дальше. Чем бьется? Руками?
Девочка не ответила.
— А мамка что? — немного перелив в темноте, протянул стакан Маврину.
— Мамка кричит, повесится и порубает папку топором, когда он спать будет.
Хава молчал, думая.
— Слушай, парень, — начал Семен Трофимович, — беги скорей!
Ну их! Что я им, милиция, что ли, или вытрезвитель? Вот что, Иринка, беги домой и, если вправду будут убивать, зови, а я здесь, хорошо?
Девочка стояла.
— Ну что?
— Не пойду.
— Иди, говорю!
Девочка стояла.
— Да не бойся, дурочка. Пошумят и спать завалятся, первый раз, что ли… Главное, если мать в уборную пойдет и долго не выйдет, тогда возьмешь табуретку и заглянешь сверху через окошко. Не вешается ли. Поняла?
Хава повернулся к друзьям:
— Во девка! Не поверите! Отца в хату затаскивала. Открываю дверь — родитель на площадке копыта отбросил, и она его тянет, ревет, дура, надрывается, а тянет. Говорит, со двора. За такую девку я кому хочешь, лучшему другу голову сверну. Пусть кто тронет!
Хава легко впадал в истерику, и никто не пытался ему перечить.
— Она у меня нервная, пуганая. В обморок умеет падать. Чуть что — хлобысь — лежит!
Крик стал неровным булькающим смехом. Тогда засмеялись и другие.
— Вот бы нам так, — вставил Маврин, — научиться в обморок падать. Представляете, — и сам засмеялся, — вызывает тебя, к примеру, начальник цеха. Ты почему, говорит, так тебя разэдак, на работу не вышел?! Хватаешься за сердце и — брык — на пол. Переживаний сердце не выдержало. Накричали, мол, на тебя.
