И вот они едут по знакомой дороге к Пирита.
Сквозь окна автобуса навстречу им бежали дома. Он видел их, хоть и не думал о них вовсе. Так беременная всегда примечает беременную; влюбленный— влюбленного; а человек на протезе — другого, опирающегося на палку.
Сероватые гроттитовые плиты, из которых собраны были одноэтажные пригородные строеньица, взывали к нему как укор совести.
Тут и там встречались оконца типа иллюминаторов. Какая-нибудь неожиданная черта — витая деревянная колонна, фонарь над входом — придавала дому выражение своеобразия, носила отпечаток вкуса и личности хозяина.
Дома из гроттита не были оштукатурены. Их серовато-грязный тон смягчался летней зеленью. Все это было старо, сто раз обдумано-передумано. Он должен был отдыхать. Он не должен был думать о домах.
Сойдя в Мюривальдэ, они долго шагали пешком до Пирита, молча, задумавшись.
Так счастливо, так просторно умеют молчать только люди, связанные друг с другом кровными узами.
Это ради него она не пошла сегодня в бассейн.
Вчера, зайдя за ней, он изображал болельщика. Вика доплыла первой. Стояла счастливая, тяжело дыша. Стянула с головы шапочку, отряхнула волосы, как щенок… На затылке влажные волосы завились в колечки.
«До чего ж хорошо, папа!»
(И он подумал о том, как бы это отлично было — бассейн в тундре. Попробовать разве что еще разок поговорить с Гроттэ?! Гм… Да… Звезды, розы. Ах дуралей!)
Вика шагала рядом с Петром Ильичом. Лицо ее выражало простодушие молодости и вместе ту особенную открытость, которая бывает только у людей с чистой совестью. Как нетронутый лист ватмана, прикнопленный к доске.
В жизни каждого немолодого уже человека бывает время, когда хочется отдавать накопленное. Поэтому люди старшего поколения ищут тех, кто жаден к мыслям другого. Есть ли счастье высшее, чем отдавать соседу, ученику, своему ребенку?
Открыть ей не только «Длинного Германа» и «Толстую Маргариту»! Услыхать не только ее радостный крик в башне «Кик-ин-де-Кэк»:
— Папа! Море!.. Видишь? Гладкое, серое. Берег Финляндии! Нет, вон там, вон там…
Открыть ей не только очарование города; отпереть для нее не только ворота Таллина. Нет, — каждую песчинку, траву. И землю.
И себя.
Ее: «лафа», «железно», «заметано», «скинуться» (это значило собрать на чекушку — в складчину) — все это слетит с нее, как пыль. Она добра, наблюдательна, насмешлива, простодушна.
Как она мила, моя девочка, в этом светлом платье с цветочками… Как серьезно называет она, протягивая вперед большую и вместе детскую руку, их общее имя: «Глаголева»!
