Он подошел к окну и с высоты шестого этажа посмотрел во двор. Ярко сияла луна, и в ее свете чернели на снегу три фигурки: детей и Марии Николаевны.
– Лелюша, да мы же изверги, – очнувшись, вдруг воскликнул Борис Леонидович, – я тебе рассказываю содержание «Живаго», а они там мерзнут…
Потом, когда все, как бы единой семьей, сидели за столом под малиновым шелковым абажуром и пили горячий чай, Борис Леонидович хотел было продолжить о романе, но Ольга стала с иронией размышлять о предстоящей жизни:
– Что ж, начнем сначала, с того самого места, в котором все прервалось… Сниму за городом дачу, куда сам черт не доберется.
– Замечательно придумано! А я придумал вот что. Тебе нужна профессия. Я помню, ты пробовала переводить стихи. Я тебя этому научу. Увидишь, у тебя выйдет множество книг. Больше, чем у меня. Потому что меня по-прежнему не печатают.
Митя притащил из недр квартиры любительский фотоаппарат, раздвинул треножник и взмахом руки велел всем застыть. Это был первый снимок Бориса Леонидовича с Ольгой.
Она проводила его до угла. Там он сказал то, чего не хотел говорить в квартире.
– Я предложил рукопись романа литературному журналу. Они ее прочли, не говорят «нет», но и не печатают. Это худшее. Они его никогда не напечатают. Они будут кричать, что роман антисоветский.
– Да, я это слышала еще на Лубянке.
– А он просто – несоветский. И я не хотел бы ждать у моря погоды. Ко мне приходил один итальянец с очень экстравагантной «фетишей». Он мне сказал, что Фельтринелли, один из крупнейших издателей Италии, услышал по радио о моем романе и заинтересовался им. Я подумал, подумал и решил, что дам этому миланцу рукопись для ознакомления.
– Ты ему ее уже дал?
– В некотором смысле, да.
– Ну, что ты наделал? Ведь сейчас на тебя начнут всех собак вешать.
– Да что ты. Ну, почитают итальянцы, понравится – пусть используют, как хотят.
– Ты так этому итальянцу и сказал?
– Приблизительно.
– Ведь это же разрешение печатать роман за границей!
– Но ведь здесь, в этой стране, его никогда не напечатают!
Тон Пастернака, вспоминала впоследствии Ольга, был несколько заискивающим: Борис Леонидович был и доволен тем, на что решился, и было ему не по себе, и очень уж хотелось, чтобы Ольга одобрила этот поступок. Но Ольга отнеслась к происшедшему недоброжелательно.
– Правительство тебе этого не простит. И если они даже собирались печатать твои стихи, то теперь, можешь быть спокоен, печатать не станут.
– Как это ты замечательно отгадала! – он неожиданно повеселел. – Более того, более того! В конце недели я покажу тебе такое, чего ты никогда раньше не видела.
