— Семь пик.
— Вист. Мы выучились курить. Сразу «Приму» и «Беломор» — они крепче. Мы выучились курить весной — пьянящий весенний воздух и пьянящий дым сигарет; и смешались в кучу день и ночь. «День вторый» — шутят в Библии.
Елкин играл мизер. Прикуп был не его.
— Покойничек, — сказал он сам себе, и все порадовались.
Было часов одиннадцать вечера, время самое неприятное. В такие часы иногда находит ощущение, что занимаешься чем-то лишним. В голове таких мыслей, конечно, нет, а только какое-то нежелание просчитывать варианты, а в груди и в руках какое-то раздражение. Было как раз такое время, когда волшебство карт куда-то исчезло. Даже, несмотря на то, что с нами играл Елкин. Кроме меня и Елкина за столом сидело еще двое. Играли мы чаще вчетвером, хотя можно и втроем. Эти ребята были не из нашей компании. Наша компания — Шут, Потап и я, да еще Пас и Шура Корсиков — большой техник, он ездил на «гастроли» в Одессу и выиграл у моряков, хотя они играли «на лапу» — друг за друга. Шурик в какой-то мере был для нас идеалом; а потом и мы стали идеалами. О золотые годы, розовые ночи и сизый туман, и стук сердца, и чистые мысли: «Семь пик, семь треф». И никакой ерундой не надо забивать голову. Совершенствуйся на здоровье. Что надо делать? Лучше играть. Как просто совершенствоваться. Отдайся полностью любимому делу! Эти три года бесконечного творчества — всего одна ночь, даже не очень длинная, хотя сыграны тысячи игр, нельзя и сосчитать; и такие невероятные расклады, семь-нуль, например. Всего одна счастливая ночь игры, очень счастливая ночь; что вся жизнь по сравнению с нею, и что важно — полная ночь, а не какой-то кусок, и как будто сели играть ранним вечером, ну, может, в сумерки, но не позже, а встали из-за стола, когда уже наступило утро, появились красные отблески на стене, и солнце взошло.
Елкин взял прикуп, и всем полегчало. Было видно, что ему плохо. Пришел туз и еще что-то маленькое, обе карты — ни к чему. Он сидел слева от меня, в красной рубашке благородного оттенка с какими-то цветочками по ней, тоже благородного цвета — светлое на красном. Он был на шестом курсе, но держался как доктор наук — какой-нибудь теоретик, который побывал на симпозиумах во всех социалистических, а также в развитых капиталистических странах… И на мизере он взял туза в прикупе. У него была бородка, неухоженная как раз в такой степени, как будто бы некогда было — мысли мешали. Лицо — худое, смуглое, как будто немного высохшее от умственных перегрузок. Сидел он все время прямо, что весьма утомительно. Голову держал высоко поднятой, и руки тоже держал высоко, на стол опираясь только локтями. Играть с Елкиным — это праздник. «Здравствуйте, я только что из Монте-Карло, и прямо к вам». На одну его бородку можно смотреть минут двадцать. Когда он взял прикуп, бородка у него распушилась, как шерсть у кота, но благородства он не потерял. Вид немного изменился — стал более страстный. Елкин в тот вечер, наверно, не проиграл, а если и проиграл, то не очень много, крупные проигрыши всегда запоминаются. Его ошибка была в другом. Он сделал неправильный снос. На троих сдается тридцать карт — по десять каждому. Две остаются на столе, играющий их берет, а две лишние откладывает. Это и есть снос — важнейшее место в теории преферансного дебюта.
