Елкин взял прикуп, и мы посмотрели в свои карты. Мизер был чистый. Оставалось сделать правильный снос. На наших лицах сразу же появилось: «Мизер чистый, мизер чистый». Лица игроков — это открытая книга, только читай. Нам не удалось скрыть свои чувства, как не удается скрыть узкий лоб фирменным очкам с наклейкой в углу. Жалко Елкина. Снес он неправильно и получил взятку — не сыграл. Вид у него стал нормальный. Но с тех пор его нам всегда было жалко. Он не умел читать по лицам…
Пас ползал по поляне на коленях. Он собирал подснежники для своей невесты. Игра шла без задержки, потому что он собирал цветы, когда был на прикупе — не играл. Цветов было много вокруг: рядом с нами, возле правой руки, возле левой руки; а он отползал метров за десять и там собирал.
— Подальше от этого злачного места, — говорил он, и мы радовались, что Пас так любит жить. Я радовался еще потому, что не надо рвать цветы. Их было много — вокруг одни подснежники, и ничего, кроме подснежников, и внутри это голубое, поди, передай, как это внутри, когда все вокруг голубое и его не надо рвать; и деревья зеленеют, и небо есть.
В этот раз играл и Шут. Шутом его назвали только потому, чтоб было короче, чтоб не напрягаться, когда произносишь фамилию. Первые годы он немного проигрывал, всегда за него приходилось рассчитываться (святое дело) последними деньгами — или рублями, или десятками. Он мог так незаметно, незаметно проиграть все деньги, что у меня в кармане. Он всегда как чувствовал, сколько у меня есть, и когда было мало, а он мог проиграть больше, то начинал посапывать, и, даже если у него игра не шла, все равно отыгрывался, каким-то чудом, посапыванием, что ли. Вот что значит умный человек! Он курил «Беломор» все время, папиросу изгибал в три погибели, и курил, как одесские сявки в период НЭПа. От этого «Беломора» через несколько лет лицо у него посерело, но достоинства не потеряло. Потом его выгнали с факультета, и он начал помногу пить, но лицо достоинства не потеряло, только стало безразличным. Даже грубее не стало. Он пошел на работу — двести рублей.
— Меня погубили двести рублей, — говорил он, но радостно от его слов не было. А его серый польский пиджак — такой модный в свое время — еще больше посерел… Эх, Шут! Что сейчас с ним?!
— Меня погубила не материальная заинтересованность, меня погубили двести рублей, — говорил он безразлично. Смешно не было; я ему рассказывал о науке, о новых сплавах, которые он мог бы создать.
