Кабаре перестало ее интересовать. Но стоило подругам Боя в ее присутствии рассказать о своих визитах к Айседоре Дункан, как Габриэль вновь воспылала страстью к сцене.
Красавиц в студию Дункан влекло одно лишь любопытство. Они надеялись, что та, которая посредством танца проповедовала свободу чувств, откроет им некие тайны. Габриэль искала другого. Ритмика была в моде. Она становилась не просто методом танцевального искусства, но системой воспитания, и люди всех возрастов отправлялись, словно на богомолье, в институт, только что открытый в Дрездене мастером этого жанра Жаком Далькрозом. Габриэль захотелось научиться танцевать. Узнав о ее желании, Артур Кейпел одобрил ее.
Что плохого в том, если, помимо шляп, его подруга займется еще и танцем? Почему бы не попробовать? Он ничего так не боялся, как праздных женщин. Между тем именно они привели Габриэль на авеню Вилье.
Айседора жила в фаланстере, в окружении весельчаков и забавников, артистов всякого рода. Она принимала, прикрыв обнаженную грудь пеплумом. Очень худой молодой человек, с бородой как у фавна, находился при ней неотлучно. Подавали смеси алкогольных напитков с совершенно необычным вкусом. Вокруг смеялись, болтали, развлекались, Габриэль слушала. Наконец наступил долгожданный момент, и Айседора объявила, что будет импровизировать. Она устремилась вверх, взметнув руки, словно все боги Олимпа находились под застекленной крышей. Ее позы были убедительны. О бедности аксессуаров — гирлянде роз из мятой бумаги — сразу забывалось.
Внезапно молодой бородач одним прыжком оказался в центре зала. Под воздействием танца и алкоголя Кеес Ван Донген повел себя как сатир. Он схватил обеими руками ягодицы великой жрицы, что, казалось, ничуть ее не оскорбило.
Айседора закончила импровизацию, продолжая обращать к потолку красивейшие жесты.
В художественных кругах, хотя бы из презрения к условностям, танцам Айседоры громко аплодировали. Габриэль же была совершенно не готова к подобному неистовству, не могло ей в этом помочь и грубоватое веселье кафешантана. Она была приучена только к фривольностям. У Айседоры же она столкнулась с вольностью. И сочла, что подобная несдержанность — дурного тона. Шанель уважала условности? И насколько! Можно ли было ждать другого от воспитанницы монахинь? От дамы полусвета? А она ведь была и тем и другим.
В последние годы жизни у нее, казалось, не осталось никаких воспоминаний о посещении Дункан, но, когда, рассказывая об Айседоре, она говорила: «Я всегда видела ее под хмельком. Это была муза супрефектуры», чувствовалось, что в эту оценку Шанель вкладывала испытанные когда-то неловкость и недоумение.
