Моя мечта, моя задача — орден одержимых красотой, ее внедрение в звенья и доли нашего дня. Корпорация даглинцев, прерывистый мугам — слабый подступ, десяток шагов на пути к идеалу, не овладевшему даже преданными мне мозгами, чьи владельцы порицают все не горское и по-птичьи цокают, свиристят. Но мы разрежем фронт профанов, от потомственных глупцов до хитрюг-оппортунистов с тушей бегемота и башкой крокодила — удобно, притворясь зубастым зверем, складывать наживу в чемодан живота. Ничего, я вытрясу барахлишко в выгребную яму, неповадно будет шляться по дворам: «старвещ», все берем, судок и вилку, швейную машинку и грыжевой бандаж. Смеют, развалившись в креслах, болтать о прерафаэлитах, о Сецессионе, а те вращаются оболганно в гробах…
Выплевывая глину, кружусь и я в отчаяние, как дервиш мевлеви, но вот вам полумесяц, я своего добьюсь.
Кепки удались, прелестное творчество, такого не было на рынке. От нас не укрылось, что монограммы на подкладке вышиты изобретательной Валентиной. Тысяча восемьсот рублей, доставленных в этот бункер, мои порученцы собрали среди даглинского общества, впредь обязавшегося надевать только ваши изделия (полупоклон, плюмаж черкнул по доскам пола). Извольте разделить на шесть частей, по триста рубликов на брата и сестру, а ты, пощекотал он шпагою хозяина, небось наворовался, прощелыга. Ладно, ладно, не смущайся, мелкий бес.
Эфенди, — сказал ответственный за речь горбун, — работодатель оплатил скромные наши услуги, не искривив к своей выгоде договор, мы живем, пользуясь всеми привилегиями свободного труда, вознаграждаемые за него, и если б это был не ты, я отклонил бы подношение. Но нет ничего замечательней альянса конгрегаций, я прошу тебя, скрепи солидарность, поешь освященного хлеба.
Даглинец сел за стол, деревянный черенок ножа пришелся впору ладони, четыре важных разреза крест-накрест сделал он в каравае, и взяли все по куску, единовременно надкусить. За окном припустил дождь, последний перед летом, теплый весенний дождь за оконцем скита. Полило, хлынуло, хлестануло, вспузырились лужи, зажурчало приветливо из трубы, сероватые струи вертикально и косо, спасайся кто может. Бабка, по дворам торговавшая солью, «соли, бабоньки, соли», широкая, грузоподъемная, в болотном балахоне, подоткнув подол, переваливалась с охом и ахом. Сдуло голубей, воробьев, ветерком разметало просыпанные из мансарды крошки, кот рванул влево, в подъезд, не напороться бы на зоомузейного пса из отдела уличных скелетов позвоночных, гражданин прыгал с портфелем на лысине, а в красной кофточке дневная девушка, дневушка в малиновой, облепившей кофтенке, тылом к застольной компании, — она, судя по тому, как запрокинула голову (русые волосы коснулись крестца), как расставила ноги, как развела локти параллельно асфальту и не спеша опустила их, прижав к мокрым бокам, — она, по всему этому судя, расстегнула сверху вниз пуговицы и дала дождю омочить ее торс.
