Да-а, для апреля солнца многовато. Ничего веселого тут для обходчика, и он шагает дальше. Надо срубить еще три сухие черешни, очистить стволы от веток, уложить на тележку, на ту самую, что он тянет за собой, потом обрубленные ветки связать. После обеда надо побывать на втором километре, щебенки подсыпать в выбоины и ухабы, все закидать глиной и побрызгать водой.
Лукан со своей тележкой направился в сторону города к трем сухим черешням.
Но шел он недолго. Кто это там впереди? Идет посреди дороги, голову повертывает то вправо, то влево и каждый раз указывает на что-то пальцем. Будто деревья считает. Маленький человек, а шляпа на нем, как у Зембала, планицкого бакалейщика. Черная, с широкими, прямыми полями, еврейская шляпа. Правненские евреи надевали такие, отправляясь в синагогу. Теперь они туда не ходят. В синагоге выбиты окна, выломаны двери, и уже пошли слухи, будто ее купил кто-то и собирается что-то там устроить. Да это Зембал и есть! Что он делает?
— Добрый день, пан Зембал, — поздоровался Лукан, как приветствуют дорожные обходчики господ в автомобилях и хороших знакомых: выпрямившись и подняв голову.
Удивленный человек в черной шляпе остановился. Потом взмахнул рукой, словно ловил муху. Жест был стремительный и непонятный, как и черта, которую человечек провел каблуком от середины дороги до самого кювета. Эта была какая-то граница и имела для Зембала, а возможно, и для Лукана, какой-то смысл. Черта ясно виднелась в пыли и заставила Лукана призадуматься больше, чем сам Зембал.
— Добрый день и вам, пан Лукан.
Человек подошел к тележке, заглянул в нее, и мысли Лукана волей-неволей устремились к Зембалу, его странному поведению. У обходчика сразу появилось то же чувство, какое он испытывал, читая письмо сына и глядя на шесть строк, жирно замазанных тушью.
— Греет солнышко, пригревает. Я из города, на мировую пошел с мошенниками.
Зембал держал в руке еврейскую шляпу. Лысина его, похожая на большой желток, вынутый из яйца и слегка припорошенный пеплом из мягкого дерева, блестела на солнце. Такую старую облезлую голову неприлично было выставлять на апрельское солнце, и Зембал это почувствовал. Он осторожно прикрыл темя шляпой; на лоб, глаза и половину носа легла тень, а владелец шляпы словно стал выше ростом и обрел более благопристойный вид.
— Всякий нынче норовит облапошить добрых людей, пан Лукан. Я не о порядочных людях, упаси боже! Но там, — он показал на горы и в сторону города, — там, чем богаче человек, тем больше в нем жадности и тем больше он старается заграбастать.
