— Сестра знает о ваших визитах ко мне?
— Нет. Глории это не касается.
— Как ее здоровье?
— Последние два дня она обеспокоена и чувствует себя не очень хорошо.
— Вы с ней близки?
— Всякое случается. Знаете, доктор, старики хуже детей. Любая мелочь, пустяк могут вдруг стать невероятно важными. Это все, что нам осталось. Пора умирать.
— Ну-ну-ну, мадемуазель, не теряйте присутствие духа. Хорошо, увидимся через две недели. В случае необходимости обратитесь к доктору Приёру, он толковый специалист. Всего наилучшего.
Жюли не торопясь возвращается в порт. А доктор Муан молодец — по голосу угадал, что у нее изменилось настроение, правда, не понял — не мог понять — причины. Все дело в отсутствии сожалений и угрызений совести. Продолжи он расспросы, узнал бы, как она наказала Оливье. После аварии между супругами начался разлад. Поползли неприятные слухи, будто бы Глория была не совсем трезва, превысила скорость: «Эти люди думают, что им все позволено, что талант и богатство ставят их выше закона!» То, что с аварией не все чисто, доказывала и завеса секретности вокруг пострадавшей в аварии молодой женщины, которую поместили в одну из клиник Флоренции. Журналистов к ней и близко не подпускали, персонал держал язык за зубами. И кому же принадлежала эта клиника? Человеку, тесно связанному с депутатом Дженаро Бертоне, вице-президентом франко-миланской фармацевтической компании, главным акционером которой «случайно» являлся Бернстайн. «Желтые» газетенки ликовали. Авария? Да неужели?! А может, саботаж? А не было ли у могущественного промышленника интрижки с невесткой? Возможно, две виртуозные музыкантши соперничали за сердце одного мужчины? Глория уехала на гастроли — сбежала от набиравшего обороты скандала, а Оливье вернулся в Париж уладить кое-какие дела.
«А я, — думает Жюли, — осталась одна, окруженная заботой, улыбками и комфортом, с которыми не знала что делать. Мне даже страдать не позволяли, глушили боль морфином. Тогда-то все и началось».
Она подходит к краю пристани. Катер уже ждет. Марсель грузит на борт ящики, сундуки и корзинки.
— Имущество новенькой, — поясняет он.
— Какой еще новенькой?
— Мадам Монтано. Завтра привезут мебель, этим будет заниматься тулонская фирма. Сами увидите. Забирайтесь, мы отплываем.
Жюли устраивается на передней лавке. Брызги водяной пыли летят в лицо. Она возвращается мыслями к воспоминаниям. В действительности у нее была не депрессия, она тогда едва не сошла с ума. Сестра не раз говорила, что они оставили ее во Флоренции одну для ее же блага, что Жюли якобы повсюду видела преследователей и считала зятя главным заговорщиком, а Глорию — его сообщницей. Откуда взялись такие подозрения? Почему она решила, что мешает им, что ее накачивают морфином по приказу Оливье? Наркотик производили в его лабораториях, разве не так? Эта простая, хоть и бредовая идея все объясняла. У них был коварный и изощренный план устранения соперницы. Сначала руки. Потом голова. Никто больше не скажет: «Глория совершенно очаровательна, но ее сестра намного тоньше и музыкальней…»
