Взгляд его приковал ряд со стеклянной посудой. Их было две, мать и дочь, обе его соплеменницы и явно знатного рода. Под охраной своего домашнего раба они тщательно выбирали разноцветные стаканчики. Девушка ещё не успела заметить Сигурда: она держала на весу посудинку из янтарного стекла и любовалась ею на свет. Но внимание Сигурда задержалось на ней. Он испытывал любопытство. До этого чуть ли не единственной женщиной, с которой он сталкивался близко, была Брюн; в хозяйстве Регина даже рабынь не было. Эта, со стаканчиком, ничуть не походила на Брюн: перед Сигурдом была его ровесница, почти девочка, тоненькая, белокожая, с золотистыми волосами, собранными в причудливый узел, и розовыми оттопыренными ушками. Она засмеялась, опустила стаканчик назад на прилавок и потянула за руку свою мать – и тут её взгляд на мгновение встретился со взглядом Сигурда.
Её притягательность для Сигурда была сродни притягательности пушистого котёнка или красивой пряжки; он не предполагал тут никакой связи с обязательствами, данными Брюн. Но её мать так не думала. На следующий день Сигурд был приглашён на обед к конунгу Гьюки. Глупо улыбающуюся Гудрун, младшее дитя конунга, заставили поднести почётному гостю тот самый стакан из янтарного стекла. В стакан уже было влито приворотное зелье.
– Успокойся, я тоже про это не знал, – сказал Хёгни. – Хотя это на неё похоже, на матушку… И ты пошла его искать?
– Тс-с, – прошептала Брюн, но Сигурд уже проснулся.
– Брр-р, – проворчал он, потягиваясь, – опять снится всякая мерзость… Дай-ка мне поесть.
– Держи, уже остыло, – сказала валькирия. Мысли её были где-то далеко в стороне.
– Ты чего? – насторожился Сигурд. Ему не понравилось выражение на лице Брюн.
– Брата вспомнила, – пояснил за неё Хёгни. – Ну, этого, чьи люди меня зарезали. Интересно, кому в итоге досталось моё сердце?
– Вряд ли они его съели, – отозвалась Брюн, – у гуннов нет такого обычая.
Брюн помнила до мельчайших подробностей тот миг, когда всадники налетели на неё и скрутили. Она отбивалась изо всех сил и даже порезала мечом одного из коней, но мужчин было двое, а она ослабела от голода. Она была рада и тому, что её не пытались насиловать. Тот гунн, конь которого был невредим, взвалил её поперёк седла, и оба тронулись в путь.
Она не понимала, куда и зачем её везут; гуннского языка она не знала. Единственное, что могло прийти ей в голову, это что её собираются продать кому-нибудь. Она уже решила, что не допустит этого. Если её сделают рабыней, она повесится, и дело с концом.
