Вид папы привёл меня в ужас. Опухоль в переносице давила на нервы и дробила кости лица. Вдобавок, на лице были ожоги от радиации.
Вечером в больницу пришли леди Фиби и сэр Оливер. Познакомились, пообщались; предполагалось, что я буду жить у какой-то их знакомой недалеко от больницы. Уходя, они предложили взять меня с собой к себе домой. Я стала благодарить и возражать, объясняя, что хочу быть ближе к больнице, но тут встрепенулся, невероятно оживился и вмешался папа. Он опять стал подавать идеи. Он настаивал, чтобы я пошла с ними, пообщалась с необыкновенными людьми, пожила бы на Kensington Square, да и вообще велел приходить в больницу поздно, основательно погуляв по центру Лондона. Он не хотел, чтобы я просидела в больнице, проплакав десять дней, и улетела; он мечтал, чтобы я насладилась Лондоном и этими людьми, с которыми меня свела его болезнь. Даже сейчас, чётко осознавая, что, может быть, часы нашего общения сочтены, он опять меня куда-то выпроводил и был откровенно счастлив по этому поводу. А знакомство с леди Фиби и сэром Оливером принципиально изменило мою жизнь. Океан любви и заботы, в котором я родилась и выросла, стал ещё глубже, ещё обильнее, ещё надёжнее, ещё прекраснее.
Десять дней пролетели молниеносно, настало время расставаться: с мамой, с папой, с Фиби и с Оливером. На сей раз папе и мне времени прощаться было дано в избытке, но как больно было это делать, думая, что, возможно, это в последний раз. Я вернулась в Бостон. Услышав мой рассказ о Фиби и Оливере, очень заботливо и тепло относившаяся ко мне папина подруга поинтересовалась: «Ано джан, ты их трогала, они – люди?»
После двух месяцев курс папиного лечения в Лондоне завершился, состояние несколько стабилизировалось, и он мог оттуда уехать. Оливер настаивал, чтобы папа ехал ко мне: в Бостоне у него были знакомые врачи, которые могли бы контролировать ситуацию и при необходимости помочь. Мы собрали все бумаги, и мама с папой пошли в американское посольство в Лондоне, где им повстречался, видимо, то ли двойник, то ли духовный коллега работника консульства в Ленинграде. В прошении говорилось, что папа очень серьёзно и неизлечимо болен и хочет погостить у дочери. Вид папиного лица не вызывал ни малейшего сомнения в правдивости сказанного. Тем не менее, работник консульства заявил, что ему не очевидно, что папа умирает, и быстро хлопнул два отказа в два паспорта. Мы расстроились.
Тогда моя троюродная сестра, проживающая в Провидансе, написала письмо сенатору своего штата с просьбой о помощи. Я, конечно, ни секунды не сомневалась в бесполезности сделанного ею: какое дело до нас сенатору штата, к которому не имеем никакого отношения ни я, ни мои родители, тем более, что ни один из нас не является гражданином Америки или хотя бы постоянно проживающим?! И каково было моё изумление, когда буквально через два-три дня троюродная сестра получила ответ, в котором сообщалось, что офис сенатора послал запрос в посольство в Лондоне о выдаче виз моим родителям. И ещё через пару дней их любезно встретили в том же посольстве и выдали визы с добрыми напутственными словами. Спасибо, сестричка! Спасибо, сенатор!
