«Я белокурый, – подумал он, – белокурый, и красивый, и мужественный. А эта Какионни – просто куча. Да, точно: куча, и ей придется заплатить мне довольно дорого».
Оркестр сделался томным, и он подумал, что дело идет к последнему акту. Теперь она опять возвращалась к нему. Лоб блестел от пота, а на лице опять это выражение: наполовину растерянное, наполовину удовлетворенное, которое ей не придавала даже любовь. Она сделала детский, почти смешной жест, чтобы опереться о него. Ее костюмерша была уже здесь, со стаканом в руке, и она, не дыша, выпила своей мятной воды.
– Как тебе музыка? – спросила она и, подняв тяжелые перламутровые веки, пристально посмотрела на него.
«Боже правый, мне тридцать лет! Я худощавый и красивый и сгодился бы для любой иранской принцессы. Да как она осмелилась, она, с этим обрюзгшим, размалеванным, расплывшимся от пота лицом, как она осмелилась спрашивать у меня, как мне… что?»
– Я не знаю эту оперу, – сказал он надменно.
Она рассмеялась:
– Я ее пела всего три раза в жизни. – Потом сделала паузу и добавила: – И все три раза вновь обретала его. Надеюсь и сегодня вечером не упущу.
– Да кого же?
Но она, похлопав его по руке, уже направлялась к этому кретину дирижеру. Впрочем, этот идиот вдобавок еще и совершенно бессовестный тип, сразу видно, которому только и надо, что попользоваться ею и ее престижем. Хотя он ее предупреждал, но она только засмеялась и сказала: «Знаешь, он все-таки музыкант», таким же точно тоном – с симпатией и горделиво-извинительно, – каким некоторые евреи говорят о ком-нибудь из своих. Он ощупал свои запонки, золотые с ониксом, ее последний подарок, потом взглянул на часы. Логически, спектакль закончится через полчаса. К счастью. С него уже хватит. И оперы, и музыки, и небесных дуэтов, и всякого такого. Поскорее бы хорошенько развлечься в Монте-Карло. И все же одно сомнение не давало ему оторваться от декораций. «Он», да кто такой этот трижды встреченный «он»? Какой-нибудь старый волокита 30-х, бывший муж? Вообще-то так манерничать совсем не в стиле Какионни. Он дал ей себя выбрать, она его выбрала. Он никогда не устраивал ей сцен ревности, фальшивых, конечно, но которых стыдишься из-за самой их фальши. Так кто же такой этот «он»?
Она опять возвращалась. Бросила на него слепой взгляд. Положила руку на его ладонь. Покашливала тихонько, ждала. И занавес поднялся, и этот мерзкий дирижеришка поднял свою палочку. Его рабы, все эти крепостные музыканты, поникли к скрипкам своими тупыми, покорными головами. И какое-то стенание поднялось от них, и она перестала его видеть. Была неподвижна, обращена к этой мертвенно-бледной сцене, к этим белым лицам в черноте, к этому толстому тенору, к этому закату жизни, к этим разъездам, ко всем этим штучкам… короче, к этой судьбе, где у него самого была лишь второстепенная роль. И вдруг он это почувствовал, растерялся, покраснел, понял… что неважно: он или кто другой!.. Неважно, что она в два раза старше его и в два раза толще: все эти люди, там, грезили о ней. Миллион мужчин грезили о ней на земле, а о нем, быть может, лишь одна женщина, в Риме. Да и то при некоторой удаче. А ее этим вечером наверняка ждет еще и тот, другой, незнакомец, «он». А он сам, конечно, будет изгнан как паразит, каковым и является, а он сам, конечно, со всей своей силой, красотой и мужской мощью был лишь нудной, чуть дороговатой интермедией, третьим лишним в этой настоящей истории любви. Он посмотрел на нее и попытался оскорбиться. Почувствовал себя чуть ли не в роли беременной субретки. Но нетерпеливая толпа уже рукоплескала тенору-идиоту и уже, он это чувствовал, ждала ее. Толпа и «он».
