— Ладно, вдохновляйся. Может, настоящую карикатуру нарисуешь. Не буду мешать.
Он ушел. Еще с полчаса миновало, а Кира все никак не появлялась в подъезде. И на балконе я не видел ее. А дома ли она? Подняться на девятый этаж, постучать? Квартира 217… Нет, на это у меня решимости не хватало.
Вышла Кира, когда солнце сместилось за длинный карниз крыши, и вся огромная, с множеством окон и балконов стена дома в какие-то две-три минуты поблекла, сделалась серой. Остановившись на ступеньке крыльца, будто не зная, что делать дальше, Кира исподлобья взглянула на меня. И как только я поднялся навстречу, она быстро зашагала к песочнице.
— Я не ошиблась: ты меня ждешь? — глухим голосом спросила она.
— Тебя. С утра сижу.
— Я видела.
— Не хотела выходить?
— Не хотела, — подтвердила она и сжала губы.
Я попытался шуткой хоть немного смягчить ее:
— Если бы ты не вышла, я бы все равно сидел. До вечера. Потом до утра. И опять до вечера. Превратился бы в учебное пособие под названием «Скелет человека».
Никакого намека на улыбку. Серые глаза ее оставались холодными. Чужие и какие-то незнакомые мне глаза.
— Зачем я тебе понадобилась?
— Хотел поговорить.
— О чем? — пожала плечами Кира. — Все же ясно.
— Что тебе ясно?
— Не надо, Петя, — сказала она грустно. — И вообще, я скоро уеду в лагерь.
— Но ты же говорила…
— Теперь сестра приехала. Помогает. И я поеду… — Кира замолчала, чуть отвернулась, и губы ее дрогнули. — Я не могу, ты понимаешь? Я должна уехать.
— А как же я?
— Ты разве будешь скучать? — не глядя на меня, сказала Кира. — Нет, не будешь. Я пошла. До свидания.
Она не пошла. Она побежала к подъезду. Четыре-пять секунд, и скрылась в дверях.
Мне было скверно. Два дня не выходил на улицу. И чего раньше со мной никогда не бывало — пропал аппетит. Ем котлету, а вкуса будто не чувствую. Мама забеспокоилась не заболел ли я? А вот отец многозначительно сказал:
— Сын, а твоя хандра и скучный взор потускневших глаз — не результат ли вселения новых жильцов в квартиру на пятом этаже?
— Алексей! — строго взглянула мама на отца. — Ты все-таки думай, когда говоришь.
— Зинуля, я тоже был в его прекрасном возрасте и, представь, тоже худел и терял аппетит. Как раз по аналогичным причинам.
Эх, что они знали, мои родители! Вот так — шутки-прибаутки, а чтобы хоть раз сесть со мной и обо всем, обо всем поговорить, послушать меня, понять — такого не помню. А бывали минуты, когда так хотелось кому-то все рассказать или, как это говорится, раскрыть душу.
