И все же самое большое потрясение ждало его впереди. В одном из протоколов Павел Егорович объяснял, что в своих рассказах он действительно любуется дореволюционным бытом, но вовсе не потому, что хочет оправдать царский режим, а потому, что это мир его детства, с нежностью вспоминать о котором свойственно любому повзрослевшему человеку. Это был прямой ответ на обвинения Полянского. «Неужели, – думал Сергей, – деду показали эту рецензию-донос? Неужели он знал, что Митрич предал его?!» Сергей вспоминал поездки с дедом на дачу к Полянскому и никак не мог поверить, что эти два закадычных друга – предатель и жертва. Он понял, что совсем не знал деда, что в этом человеке, вероятно, была какая-то тайна, которую он унес с собой, и никакие диссертационные исследования не помогут не только постичь ее, но даже приблизиться к ее разгадке.
Он многого не знал про деда. Тот, например, почти никогда не рассказывал о жизни в лагере – как правило, уходил от этих разговоров. В семье это тоже не обсуждалось. Сергей с детства знал, что дед «сидел», слышал слово «репрессии», но как-то сразу понял, что это не та тема, о которой можно говорить. Когда в восемьдесят седьмом был опубликован «Реквием» Ахматовой, Сергей привез почитать его родителям в Ленинград. Отец начал читать поэму при нем и почему-то вслух, дошел до строк «Уводили тебя на рассвете, за тобой как на выносе шла. / В темной горнице плакали дети…» – и не смог читать дальше: какой-то комок сдавил горло, и он начал судорожно сглатывать. Только тогда он впервые сказал Сергею:
– Все так и было… Пришли ночью, перевернули все. Мама к печке прислонилась, меня к ноге прижала, другой рукой рот прикрыла… А папа сидел на диване, у нас такой кожаный диванчик небольшой был, и все, бывало, посмотрит на маму и глазами покажет, мол, не волнуйся. А я маленький был, не понимал ничего. Спрашиваю: «Мама, а чего дяденьки ищут? Может, я знаю?» А мама ничего не говорит, только меня к себе сильнее прижимает. Они до утра в вещах рылись, а увели его как раз на рассвете. Мама бросилась было за ними, но они прямо перед ней дверь захлопнули. Она лбом к дверям прижалась и страшно так завыла. Потом замолчала, повернулась ко мне – в глазах ни слезинки – и совсем спокойно сказала: «Ленечка, иди спать. Тебе уже скоро в школу».
Школу отцу вскоре пришлось сменить. Их выселили из Москвы, и мама увезла маленького Леню в Киров, где у нее жила двоюродная сестра, которой предстояло заменить ему мать. Когда бабушку Сергея арестовали как жену врага народа, ее сына должны были сдать в детский дом, но тетя Валя добилась разрешения оставить ребенка у себя. Родную маму Леня больше не видел. Она умерла перед самой войной в лагере, надорвавшись на тяжелых работах. Дату и место ее смерти удалось установить значительно позже, уже после двадцатого съезда, когда дед, сам недавно реабилитированный, стал добиваться и в конечном счете добился ее реабилитации.
