Не ловушка ли это: мне, еврею, отказавшемуся подписать документ о сотрудничестве, так вот запросто дали переводить информацию, о которой даже не догадывались сидящие в соседних клетушках бумагомаратели, тем более, массы, прущие по улицам в поте лица: зной после обеда становился невыносимым.
В клетушке было прохладно, но то, что он читал, обдавало то жаром, то морозом по коже. Впервые в жизни впрямую подкатывало к сердцу ощущение растворенной буквально в воздухе гибели, нет, не его личной, а гибели народа, к которому он привязан, оказывается, скрытой, на всю жизнь не отсекаемой пуповиной. Не веря глазам своим, я читаю явно не симпатизирующих евреям европейских ских корреспондентов. Каирский прямо выпевает слова Гамаля Насера, собирающегося сбросить евреев в море. Тель-авивский явно посмеивается над евреями в черных шляпах, с пейсами, в капотах, которые вымеряют городские парки на случай массовых захоронений, и просто веселится по поводу того, что еврейские матери, услышав приказ короля Хусейна не щадить ни женщин, ни детей в случае войны, покупают яд. Ощущение, что на евреев надвигается вторая Катастрофа, и многие из них уже смирились с этой мыслью. Ведь какой страшной была первая, унесшая шесть миллионов, но, вот же, проглотили и это. Царило какое-то запредельное крокодилье равнодушие. И слезы были крокодильи. Израиль, все эти годы видевшийся ему как обратная стороны луны, как дуновение лермонтовской строки «Скажи мне, ветка Палестины…», внезапно, как игла, вошел в сердце.
Я рылся в энциклопедиях, искал все об Израиле.
Я перестал спать. Кусок не лез в горло. Особенно угнетало, что он должен был слово в слово переводить ненавистный мне материал для этих негодяев, вооруживших арабов и втайне ожидающих уничтожения Израиля.
Это уже могло показаться паранойей, но на следующее утро в газетах появилось заявление Советского правительства: Израиль своим поведением сам поставил на карту свое существование. Впервые в истории великая держава СССР откровенно умывала руки в случае уничтожения Израиля.
Я, как одержимый, перебирал радиостанции, слушал Париж и Лондон.
В ночь на пятое июня, совсем вымотавшись, вздремнул к утру, но тут же вскочил со сна. Дом был пуст. Жена увела сын в детский сад и ушла на работу. Я не находил себе места: я тут в тепле и покое, а там, быть может, в эти минуты, гибнет мой народ. В памяти его, взращенной насквозь циничным миром, впервые, как истинная сердцевина его существования, соединились эти два слова – «мой народ».
