Царевич Иван вернулся, ведя за руку маленького, головастого, с вывернутыми ногами, чумазого шута Кирилку. На нем барашковый жупан, на голове остроконечный колпак с колокольчиком.
— Что же ты, дуралей Кирилка, не веселишь царевичей? Вот я тебя! — Царь со всей силою ударил посохом шута по спине.
Кирилка смешно подпрыгнул, колпак с него слетел, покатился по плечу. Из колпака выскочил котенок, сгорбился, взъерошился, зашипел.
Царь преувеличенно громко рассмеялся, рассмеялся и царевич.
Шут громко расхохотался. Царь опять ударил его своим посохом. Из кармана жупана выскочило еще два котенка.
Царевич хохотал до слез. Иван Васильевич смеялся, продолжая притворно казаться веселым.
— Веди его, Ваня, к мамке. Пускай потешит старуху! Да еще шута Картуньку прихватите…
Кирилка захлопал руками, будто крыльями, и запел петухом: «Ку-ка-реку!»
Царевич и шут побежали, обгоняя друг друга; Иван Васильевич захлопал в ладоши им вслед, громко смеясь.
Оставшись один, царь поднялся с кресла, раздумывая: идти ему к царице или нет? Пойти с укоризной, с попреком значит рассердить ее, слушать ее причитания и плачи… Нет! Он не в силах сегодня опять ссориться с ней.
На столе гусли и ноты новой стихиры… Царевич помешал! И царица, и царевич постоянно омрачают жалобами и слезами немногие минуты досуга. Ах, как бы хотелось где-то в тиши, вдали от семьи, от дворца, от бояр, уйти в книжное чтение и совершенствоваться в пении стихир!
Ноты принесли царю поп Федор, по прозванию Христианин, и певчий Иван Нос из школы новгородца Саввы Рогова. Оба они «были славны и пети горазды знаменному пению».
Царь с грустью глядел на эти листы, испещренные «пометами» и «фитами», показывавшими повышение или понижение звуков. Тут указано «пети борзо», тут «ровным гласом», а там — «тихо». Так бы хотелось разобраться в нотах, но… вот вдруг… сын!..
С тяжелым вздохом Иван Васильевич убрал гусли, бережно свернул ноты и положил их на полку.
В дверь тихо постучали.
Царь разрешил войти.
Малюта. Земно поклонился царю, боязливо глядя на него исподлобья.
— Прошу прощенья, батюшка государь. С недоброю вестью пришел я, милостивый отец наш и покровитель.
Иван Васильевич строго спросил:
— Опять «недобрые вести»? Доколе же?!
— Твое, государь, горе — наше горе!.. Твоя, батюшка царь, беда — наша беда… Мы, верные слуги, тебе неотделимо преданы.
— Ну что же. Благо, — довольный словами Малюты, улыбнулся царь. — Говори! Слушаю тебя, Лукьяныч.
Малюта опустил голову, смущенно переминаясь с ноги на ногу и теребя пальцами бороду.
