— Вот и Рыжик!
— Это наш Паж!
— Милый Иржик!
И когда все угомонились, глуховатый дедушка Америго спросил:
— Какой Париж?
И на импровизированном совете этой большой дружной семьи новое имя было принято и утверждено. Несмотря на свою странность, оно отлично прижилось, и скоро Иржи уже с удовольствием говорил в телефонную трубку: «Скажите, пожалуйста, Колочке, что это Париж ее спрашивает!»
Они вместе пришли в танцевальный класс, потом вместе кривлялись у огромного зеркала и устраивали совместные побеги с занятий, объедаясь запретным мороженым и гоняя голубей на Ратушной площади, вместе рисовали карты неведомых стран и играли в пиратов и в мальчиков, потерянных няньками.
Но со временем полугаврошеское существование для Николы закончилось, у нее появились подружки‑щебетуньи, с которыми можно было мириться и ссориться по пять раз на дню, и она на время отставила огненно‑рыжего мальчика в сторону, отчасти стесняясь его, но в большей степени из‑за девчоночьего кокетства.
А он стал дарить ей цветы после их первых выступлений, и когда, поссорившись с подружками, она шла с занятий одна, увязывался за ней. Идя с ней рядом, он не мешал и не смущал ее, и Николе было по‑прежнему легко и весело с ним.
Париж был способен заразить своим весельем многих — даже уток, деловито снующих по глади реки. Это он придумал утиный цирк, посмотреть на который приходили даже старики‑шахматисты с набережной. Брались чуть подсохшие бабушкины кнедлики, нанизывались на длинный ивовый прутик, который можно было скрутить кольцом, а затем этот самодельный обруч с лакомством держали на фут от воды: особенно голодные утки подпрыгивали и, ухватившись клювом, повисали, пытаясь отцепить черствый кнедлик. Или по‑другому: ивовый обруч медленно плыл по течению, в центре его кружились легкие сухарики, и утки, почему‑то не догадываясь взлететь над прутиком, подныривали под него и всплывали в центре, разбрызгивая воду в разные стороны. Сколько раз Никола ни присутствовала на утином представлении — она не могла удержаться и смеялась до слез, а Париж с победным видом укротителя делал мужской балетный поклон и прямо в кроссовках летал в пируэтах над зеленым газоном.
И еще Париж обладал удивительным качеством: он не умел обижаться. Никола, повзрослев, проверяла его и так, и эдак — ничего не получалось. Очерствев еще немного, она не раз пыталась сделать ему больно — будто верность только того и достойна, — но он все равно не обижался. Потому что уже слишком давно любил ее — девочку, подростка, девушку. Это чувство было настолько естественным в нем, что не требовало ни отчета, ни даже названия.
