Игра. Достоевский | страница 7
В нём клокотала досада и злость на себя. Может быть, дня три непрерывной, неустанной работы всего-навсего оставалось ему, а он не мог принудить себя засесть за неё. Ради этой просроченной, наиспешнейшей работы он бы должен был, он был бы обязан отречься решительно от всего, но только не от того, что предстояло ему через час, через тридцать минут.
На нынешний день лучше вытеснить из взволнованной головы беспокойные мысли, чтобы сохранить абсолютное хладнокровие льда. Однако и половина спокойствия никак не приходила к нему. С презрением к себе заглушая неотступную мысль о Белинском, он по-русски бранил процентщика-немца, который, бестия, всё ещё дрыхнул, наверно, или тянул безмятежно свой, конечно искусственный для экономии, кофе, должно быть, из ячменя или другой какой-нибудь дряни, из желудей например, такая свинья!
Он стыдливо не решался глядеть на часы, но был убеждён, что стрелки ползли к десяти. Понятно, расчётливому процентщику не было смысла беспокоить себя ради мелкого и случайного в этот ранний час барыша. В общем, дело было понятное. Закурив новую толстую папиросу, он подсмеивался над бессмысленным своим нетерпением, и это ироничное дружеское подсмеиванье верней, чем усилия воли, помогало сдерживать, охлаждать разгорячённые нервы: они только вздрагивали по временам. Он ощущал не беспокойство уже, а клокотанье застоявшихся, жаждущих выхода сил. Ведь ему оставалась наипоследняя проба, и он именно в эту минуту безоговорочно, бесповоротно верил в удачу, которая нынче никак не может, не должна оставить его. Ему должно наконец повезти, и только хотелось пораньше начать, чтобы в зале не томила, не мешала толпа и в многолюдстве никто не крал его ставок, что бесило и сбивало его: эти мелкие кражи возмущали до бешенства бесстыдством людей, он мялся, бледнел, терял последним напряжением воли добытую выдержку и тут же проигрывал всё, что имел.
Он швырнул окурок в резную чугунную урну и закурил без перерыва опять, роняя крошки корящего табака. Он отчётливо видел теперь, что идея Белинского охватила не всё, как это случается и у самых гениальных людей, и вот было необходимо, он должен был сам размышленьем, прозреньем восполнить её. Ради именно этого с благородной идеей Белинского приходилось решительно спорить, он, естественно, не мог же её не принять, но не мог же и принять до конца, и вдруг выходило само собой, что в чём-то он с ней не мог согласиться совсем. Именно эта невозможность совсем согласиться постоянно сбивала его, как только он брал в руку перо, неразделимо спутывая мысли Белинского с его собственной, ещё только рождавшейся мыслью, и не позволяла бесспорно и ясно, как и требовалось для оставленной дома работы, представить идею Белинского в её чистоте. Надо было снова обдумать, надо было снова, как в Дрездене, статьи его почитать ещё раз освежившимся взглядом, а быстротекущее время погоняло его, и в курортном пряничном городке статей Белинского не было под рукой, разве вот у того, но как раз к тому он идти не хотел.