И взгляд его затуманился мечтой о том, как заплаканная и раскаявшаяся Ленка упадет ему на грудь с мольбой о прощении. На этом собрании мы с Галкой скромно помалкивали, ибо были посвящены в Ленкины планы. Она просто решила дня на два смотаться в город, действительно почистить перышки. А еще – и самое главное! – она выполнила мою просьбу. Ленка привезла мне из города гитару.
Лагерь наш, летом принимавший, как и положено, пионеров, в сентябре заселялся студентами, десантированными на поля отечества для сбора картофеля. Располагался он в низине у подножия высоченного холма, поросшего довольно густым лесом. Поэтому мы с наступлением темноты собирались в лесу напротив лагеря, и холм покрывался огоньками от костров, как новогодняя елка – лампочками гирлянды. Они горели зазывно и жадно, притягивая к своему пламени даже тех, кто строго придерживался линии партии-комсомола. Мы сидели почти всю ночь у костра: мальчики-девочки, взгляды, прикосновения, гитара… Да, конечно, гитара, как же без нее! Игра на гитаре – это был высший пилотаж. Молодой человек, играющий на этом инструменте да еще более или менее сносно исполняющий популярные в те годы песни, как правило, купался в лучах славы. А уж если это была девушка…
Мы с Галкой играть на гитаре не умели. Зато мы умели петь. Да не просто, а на два голоса: за плечами у моей подруги была музыкалка, а у меня – солирование в хоре Дворца пионеров.
Научиться играть на гитаре – это была наша заветная мечта. И тут на сцену можно вывести ту личность, из-за которой Ленка вернулась в лагерь, несмотря на свои страшные угрозы. Этой личностью был вполне себе симпатичный паренек с архитектурного, который знал-то, может быть, три-четыре аккорда, да неплохо напевал пару веселых песенок тогдашней поры: «На старой кобыле, с ослом в поводу я еду в Монтану, овечек веду…» Мы дружно заводили припев: «Эгей, эге-ге-гей!» Звали его Димой, и между ним и Ленкой явно заискрилась взаимная симпатия, которая ежевечерне подкреплялась романтической ночной обстановкой полулегального клуба по интересам на лесном холме. Особенно любили мы, когда Дима, глядя задумчиво на яркие иголочки костра, отскакивающие в темноту, затягивал напоследок: «Ночь притаилась за окном, туман рассорился с дождем…». И так он задушевно выводил про свечи, которые, сгорая, пели «о чем-то дальнем, неземном, о чем-то близком, дорогом», что мы готовы были слушать об их страданиях снова и снова… Мы долго приставали к парню, чтобы он научил нас хотя бы тем трем аккордам, которые знал сам. Наконец Дима сдался, и по вечерам мы по очереди с Галкой терзали его гитару, а он с грустью поглядывал на часы, отсчитывая драгоценные упущенные минуты свиданий с Ленкой, которой игра на гитаре была до лампочки в связи с полным отсутствием слуха. Ленка же, изнуренная томительным ожиданием кавалера и уже готовая сменить его кандидатуру на другую, не обремененную музыкальными талантами, вдруг пообещала найти мне в городе гитару и привезти в лагерь. Чтобы мы отстали от Димы и мучили несчастные струны самостоятельно.
