Мохаммед Эмин подъехал с моей стороны, а сын остался чуть сзади.
— Я думал, что я буду предводителем, эмир… — начал он.
— Нам нужен проводник, а не тиран!
— Я хочу наказать беббе, который взял в плен меня и моего сына. Тебе-то я что сделал?
— Мохаммед Эмин, ты потерял любовь и внимание со стороны трех человек, которые жертвовали ради ваших жизней своим здоровьем и до сегодняшнего дня могли пойти за вас на смерть.
— Эфенди, прости нас!
— Нет.
— Возьми назад жеребца.
— Никогда!
— Ты хочешь опозорить мою седую бороду?
— Как раз она-то вместе с преклонным возрастом должна была подсказать тебе, что злость до добра не доводит. — И что же, теперь все дети бени-арабов будут рассказывать, что шейх хаддединов забрал обратно подарок, который вручал, не зная, что делает?
— Пусть рассказывают!
— Ты жесток, эмир, ты ниспосылаешь позор на мою голову!
— Ты сам этого захотел. Ты был моим другом. Тебе это не понадобилось. Теперь можешь возвращаться к своим с жеребцом в придачу.
— Тебе надо забрать его обратно.
— Я бы сделал это для тебя, но сейчас это уже невозможно. Взгляни назад!
Он повернул голову.
— Я ничего не вижу. О чем ты, эмир?
— Разве ты не видишь, что у вороного уже есть владелец?
— Я понял теперь, эфенди. Амад эль-Гандур сойдет с коня.
— Я не возьму его. Сын твой надел свое седло и взнуздал животное — это уже знак, что коня у меня забрали. Если бы ты вернул мне его в таком же виде, без седла и прочего, я бы еще подумал. Амад эль-Гандур бросил тут мне, что я христианин и соответственно действую, он же — мусульманин, но действует не соответственно, ибо он сел на коня, чью спину попирал неверный! Расскажи об этом своим знакомым правоверным!
— Аллах-иль-Аллах! Какую ошибку мы совершили! Старый шейх вызывал у меня жалость, но я ничем не мог ему помочь. Мог ли я обрушить позор на свою голову, чтобы освободить его от угрызений совести? Я не мог ничего такого придумать. Наверное, его протест долго зрел в нем и наконец выплыл наружу. Беббе оказался последней каплей. И хотя потеря вороного была для меня большой травмой, я не собирался жертвовать дорогими мне принципами ради кровожадных привычек этих номадов.
Хаддедин долго ехал молча рядом со мной. Наконец спросил нерешительно:
— Отчего ты сердишься на меня?
— Я не сержусь на тебя, Мохаммед Эмин, но меня поражает, что твое сердце жаждет крови того, кого простил твой друг.
— Ладно, я исправлю свою ошибку!
Он развернулся. За мной следом ехали англичанин с Халефом, за ними — Алло с пленным, а замыкал шествие Амад эль-Гандур. Я не стал поворачиваться, полагая, что Эмин хочет поговорить с сыном, Халеф и Линдсей тоже не оборачивались. Мы сделали это, только когда услышали крик хаддедина:
