Хватая за хвост свою пролетающую жизнь, я в который раз оказалась в городе на Неве. Мой попутный ветер по-прежнему дул в том направлении. Это было в год гибели советской империи. И хотя Союз находился уже при смерти, в гостинице «Октябрьской» с меня потребовали за сутки проживания всего 9 советских рублей. (Нынче точно такие же 24 часа стоят от 150 у. е.). Тот мой самый первый номер находился на третьем этаже напротив тогдашнего буфета. Зазвонил телефон и трубка заговорила уникальным обветренным питерским голосом:
– С приездом, Александрина! Я очень тебя ждал. Буду через пару часов, не жалей денег, гуляй, фирма все оплатит. Целую. Твой Леха.
Часа через три дверь распахнулась, он влетел в комнату и прямо в кроссовках рухнул на кровать. А почему бы и нет? Ты же понимаешь, подруга, что в этой обуви не ходят по улицам, а перепрыгивают из автомобиля прямо в номер гостиницы.
– Я чертовски устал. Пришел сегодня домой в 7 утра.
– Так ложись и спи.
– Только с тобой!
На проштампованной гостиничной простыне всюду было написано «октябрьская» – то ли у меня просто рябило в глазах, то ли узор был такой. Прошло много лет, а я до сих пор помню все крупные планы моей любимой сентиментальной «фильмы». Сначала я вижу надпись на простыне, потом себя с полуприкрытыми глазами и шалой полуулыбкой, потом его голову надо мной и еще крупнее – его бешеные, сверкающие, как коньячные звезды, глаза… и руки, сжимающие мое лицо.
– У меня ближе тебя никого нет. Но мы никогда не сможем стать мужем и женой, жить вместе. Хотя, ты же знаешь, человек предполагает, а Бог располагает.
– Эх, Леша, Леша… Что же нам делать-то дальше?
– Как что? Ты должна меня ждать!
– Сколько?
– Всю жизнь.
Мне бы тогда понять, что его текст ничего не означал, он всего лишь монтировался с постельным сюжетом. К тому же Леша в те времена еще не пробовал бросать пить, и в состоянии нетяжелого опьянения способен был произносить иногда сногсшибательные монологи. Особенно ему это удавалось в горизонтальном положении после лихого исполнения внесупружеского долга. Я в такие минуты просто купалась в блаженстве. Мне, блаженной, даже казалось, что он меня любит. Что тогда казалось ему самому, он, очевидно, не помнит. А мне за эти годы так и не удалось ни разу освежить в его памяти тот разговор и доложить, что по его велению и по его хотению я все еще его жду. Тогда была очень морозная зима, и он приходил в огромной шапке, похожей на папаху. Брал мою гитару и под коньячок пел батьку Махно. Ну, помнишь: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом любо голову сложить». И мне было любо, пока он не убегал.
