– Нет предела китчевому совершенству! – ядовито заметила гастролерка, неоднократно катавшаяся на настоящей венецианской гондоле.
– Тебе не нравится Венеция? – обиделся психиатр из Лас-Вегаса. – Тогда пошли в Париж!
В «Париже» было еще гламурней. Абсолютно косая «Эйфелева башня» не внушала никакого доверия. Пришлось выпить на троих французского коньяку, чтобы дойти до кондиции башни.
– Ну и как тебе Лас-Вегас? – спросил Сашу поздней ночью психиатр, приютивший трубадурку и ее траблмейкера.
– Твой Лас-Вегас – яркая иллюстрация повсеместного торжества постмодернизма. Великая европейская культура пошло используется и извращается в этих разукрашенных казино, как цитата, лишенная своего сакрального смысла.
– Что-то ты слишком мудрено говоришь. Не выспалась, что ли?
– Почему же, выспалась, в Красной Канаве. Но дело не в этом. Я была на другой планете – в Южной Юте и Аризоне. Мышкин подарил мне эту красотищу и сказал, что трубадурский красный плащ лучше всего смотрится на Марсе или на Луне. Но я предпочла (по одной киношной ассоциации) Большую Медведицу.
– Я все-таки не очень секу, что ты называешь таким стремным словом «постмодернизм».
– Не сечешь? Тогда послушай стишок, пародирующий нынешнее буйство посткультуры. Я его читаю на концертах. Для тех, кто понимает.
Он вышиб мышь и вышел вон из интернета,
А за окном стояла голая зима.
Бесснежная и потная планета
Всех пользователей свела с ума.
Светила сквозь озоновые дыры
В привычном смайле глупая Луна.
Филологи читали «Мойдодыра»,
Цифрологи считали времена.
От женщин душно пахло феминизмом,
Все вышли из «Шанели номер 5»
И подавились собственной харизмой,
Пытаясь необъятное объять.
А мужики глушили миссок с виски,
Накачивая свой постмодернизм.
Дебильные мобильные записки
Шли в кругосветный сотовый круиз.
Тут гул затих, и рухнули подмостки,
И в поисках граальных косяка
Ловили все в далеком отголоске,
Что общий кайф придет наверняка.
Но прописан распорядок в смете,
И неотвратим конец пути.
Я одна. Все тонет в интернете.
Сеть взорвать – не поле перейти.
На следующий день тойота покинула Лас-Вегас и двинулась по направлению к Сан-Диего. Мышкин серьезно подготовился ко второму пришествию трубадурки в Калифорнию.
– В Сан-Диего мои друзья ждут нас на яхте. Мы выйдем на ней в Тихий океан, а потом вернемся, чтобы допраздновать мой день рождения в таком мексиканском пабе, каких ты никогда не видела.
Саша сквозь сон услышала эту благую весть и, не открывая глаз, кивнула Мышкину. Тойота стала для нее почти что родным домом, и Анчарова могла в ней спать, есть-пить и сочинять в свое удовольствие. Она даже приспособилась барабанить ступнями по лобовому стеклу под звуки джаза, как урожденная американка. Постепенно у трубадурки и ее траблмейкера наладился тот самый душевный контакт, который не нуждается в лишних словах. Больше всего Сашу поражало, что Мышкин готов подарить ей весь мир, не имея на это средств. И главное, самые фантастические его замыслы стали чудесным образом воплощаться, вопреки бездарным теориям материалистов и капиталистов. Ни в каких других обстоятельствах эти два человека не смогли бы стать близкими друзьями, настолько они были несовместны. Но на Большой Медведице действуют иные законы притяжения и отталкивания. А Анчарова, к тому же, была существом чувствительным, тревожным и взбалмошным, вскормленным чудовищными дозами великой русской литературы. Женщины Достоевского бурлили в ее душе, и гремучая смесь Сонечки Мармеладовой и Настасьи Филипповны взрывала подкорку, оставляя от нее одни ошметки. Почему-то к Достоевскому примешивался не любивший его Набоков, и тойота траблмейкера напоминала трубадурке автомобиль, на котором американские пути-дороги пересекали герои самого страстного набоковского романа. Хотя, понятное дело, ни у Анчаровой не было ничего общего с Лолитой, ни у Мышкина – с Гумбертом Гумбертом. Впрочем, как и у Достоевского с Набоковым. И тем не менее…
