.
В моих отношениях с властями все проходило спокойно, за исключением того момента, когда я должен был обновить разрешение на мое постоянное проживание. Я не был ни служащим посольства США, ни его представителем, не получал зарплату от государства или кого-либо еще. Несмотря на это, Советы с самого начала потребовали, чтобы мое заявление на продление пребывания в стране сопровождалось письмом от посольства США. Невзирая на тот факт, что в США Церковь отделена от государства, Советы постоянно отказывались признать, что это отделение действительно существует. Советский закон тоже провозглашает отделение Церкви от государства, но он был с самого захвата Лениным власти «мертвым» законом. Все время моего пребывания в России на меня упорно смотрели как на человека, официально или полуофициально связанного с правительством США[120]. Ни Госдепартамент в Вашингтоне, ни посольство США в Москве не могли разубедить советское правительство в его ошибочном убеждении, что американское духовенство якобы контролируется государством.
Ежедневно в семь часов утра я открывал церковь Святого Людовика. И скоро я узнал, что каждый день, когда открывались двери и входили верующие, среди них находились один или несколько шпионов. Обнаружить их было не всегда просто: одеты они были, как обычные граждане, и притворялись, хотя и не всегда удачно, простыми прихожанами. Многие из них садились в передние ряды, чтобы лучше видеть, что происходит, и слышать то, что будет сказано с кафедры, но самое главное, замечать людей, которые проходили в ризницу, чтобы поговорить с епископом или со мной. Это было неуклюже и слишком заметно, походило на милицейский пост внутри церкви. Внешняя религиозная свобода особенно соблюдалась в присутствии иностранных дипломатов, тогда русским прихожанам позволялось безнаказанно заходить в ризницу и даже уходить домой без какого-либо заметного преследования. Однако через две-три недели человека, замеченного в церкви, вызывали либо в местное отделение милиции, либо в НКВД, задавали запугивающие вопросы и заканчивали прямыми угрозами.
В разгар этого морального давления, о котором не подозревали ни дипломаты, ни иностранные газетчики, нас с епископом они все же не трогали. В первый год пребывания в Москве у меня иногда выдавалось время для знакомства с городом, несколько раз я прогуливался по его окраинам. Обычно я это делал в компании с чудесной сибирской собакой епископа по кличке Флип. Мы стали друзьями с самого первого дня, когда я увидел это замечательное существо, глядящее через окно комнаты епископа во двор резиденции французского посла. Флип был великолепным экземпляром собачьей породы с пушистой шерстью и черно-белыми пятнами, его большая черная голова с острыми ушами делала его похожим на медведя. Он не был комнатной собакой и жил исключительно во дворе, а зимой при самой низкой температуре часами лежал, свернувшись клубком, прямо на снегу, положив морду на вытянутые передние лапы. Иногда его хвост вмерзал в лед, и он долго тряс им, перед тем как начать свой рабочий день. Флип не был поставлен на посольское довольствие, так же как и епископ и я. Но у него была работа, кроме отпугивания бездомных кошек: по утрам двор часто посещала стая огромных кремлевских ворон. Я думаю, что эти птицы пользовались особой неприкосновенностью, так как они спокойно сидели на деревьях Александровского сада и летали над Кремлем, не боясь выстрелов солдат гарнизона. Никакому другому существу не дозволялась такая свобода перемещения над самой охраняемой территорией страны.
