Я чуть не наезжаю на священника. То, что издали казалось золоченым переплетом книги, на самом деле оказывается золотой дароносицей. Натянув поводья, я сдерживаю вороного, готового понести. И тут конец плети, змеящейся в воздухе при свете молний, цепляется за подставку дароносицы и вырывает ее из рук клирика. Я вижу, как он в поисках ее ползает в грязи. Как ни странно, его стихарь не теряет при этом своей белизны. Старенькая траурная епитрахиль, поручи, обтрепавшиеся по краям кресты, нашитые на груди, тоже становятся ослепительно белыми. Вороной, перескочив через священника, бросается в вихрящуюся мглу. Попав в лужу и поскользнувшись, падает; я далеко отлетаю. Теперь я в свою очередь копошусь в грязи, словно ищу что-то потерянное. Как бы расколотый надвое при падении, я оказался в положении человека, который больше не может сказать о себе «Я», потому что он уже не один, хотя и чувствует себя как никогда одиноким и беспомощным в этой раздвоенности. Я испытывал такое ощущение, будто меня исподтишка толкнули или швырнули, как ненужную рухлядь, в лужу, из которой я не в силах выбраться. В эту минуту, под проливным дождем, я мог только слепо колотить руками по грязи. Идиот, идиот, идиот! Это умопомрачение, вероятно, было вызвано переломом кости, трещиной в позвоночнике, сотрясением мозга. Чего, возможно, я не понял в эту минуту. Ведь в обескураживающих обстоятельствах истина требует такой же опоры, как и заблуждение, а в эту минуту у меня не было другой опоры, кроме грязи: она меня засасывала. Лошадь ждала под дождем и порывами ветра.
Дай мне руку. Вы хотите встать, сеньор? Я говорю, дай руку. Для вашего слуги большая честь, Вашество, что вы протягиваете ему руку. Я не протягиваю тебе руки. Я приказываю, чтобы ты протянул мне руку. Это не жест примирения, а всего лишь видимость мимолетного опознания.
Я дам тебе урок. Последний. Хотя он должен был бы быть первым. Поскольку я не могу предложить тебе Тайной Вечери с участием сборища Иуд — моих апостолов, я дам тебе первый и последний урок. Какого рода урок, сеньор? Дань грубому невежеству, которое ты выказываешь при исполнении служебных обязанностей. Вот уже больше двадцати лет ты управляющий делами правительства, главный письмоводитель, мой личный секретарь, а все еще не знаешь секретов своего ремесла. Твои графологические дарования остаются зачаточными. Мягко выражаясь, слабо развитыми. Ты кичишься тем, что можешь с одного взгляда заметить самые незначительные различия и сходства даже в формах точек, а не способен узнать почерк, которым написан гнусный пасквиль. Вы совершенно правы, сеньор. Я хотел бы только с вашего разрешения уведомить Ваше Превосходительство, что я уже согнал в архив и перевел на казарменное положение семь тысяч двести тридцать четыре писца, которым приказано сличать начертания букв в этом пасквиле с их написанием в двадцати тысячах дел, насчитывающих в общей сложности пятьсот тысяч листов, и сверх того во всем этом бумажном хламе, который Вашество приказали мне собрать для этой цели. Я мобилизовал паи Мбату. Хоть он и полоумный, а все-таки самый сметливый и проворный из всех. С лица-то я глупец, да с изнанки мудрец, а для этого чтенья наберусь и терпенья! — поминутно кричит расстрига. Подавайте дела, для меня это пустое дело! Чтобы подстегнуть их рвение, я держу их на хлебе и воде. Вы помните, сеньор, тех старых индейцев из Хагуарона, которые отказывались работать на табачной плантации под тем предлогом, что они плохо видят? Им подали хорошее локро, в которое набросали совок. Индейцы сели есть. Они съели все до последней крупицы маиса, но оставили на краю блюда всех этих толстых зеленых табачных червей. Я думаю проделать то же самое с этими лентяями. Как только Ваше Превосходительство вручит мне пасквиль, мы начнем расследование.
