Итак, я взял цветок, прозрачный, как кристалл. В лупу в нем видны были едва заметные прожилки. По краю листочка вырисовывались гребни микроскопических гор. Не была ли это окаменевшая субстанция аромата? От цветка исходил слабый запах, довольно неприятный, скорее даже не запах, а шум. Потрескивание корпускул, все тех же, что и ПРЕЖДЕ, которые можно различить, только если долго тереть цветок-мумию о тыльную сторону ладони. Они образуют туманности. Созвездия, подобные космическим. Космос, сжавшийся в точку, обратившийся в бесконечно малое. На пороге перехода в антиматерию. А, черт побери! Продолжается разгул риторики. Я полностью потерял способность выражать в обыденных словах то, что я думаю или, как мне кажется, вспоминаю. Если бы я вновь обрел ее, я бы излечился. Приходит этакая шлюха, водяная лиса, и развеивает по ветру все написанное. Появляется архи-распутная девка и заставляет тебя вспомнить, что надо уметь забывать.
Другой вопрос.
По поводу «Истории революций в Парагвае» я упомянул сегодня утром иезуита Лосано. Я прочел его рукопись в госпитале, куда меня поместили после того, как я упал с лошади во время моей последней прогулки. Если мне следует считаться со свидетельством моих чувств, я должен написать, что в тот вечер я видел Педро Лосано в лице священника, который заступил мне дорогу на улице Энкарнасьон, как раз когда разразилась гроза. С первыми каплями дождя внезапно стемнело. Передовой дозор во главе с сержантом, трубач, барабанщик уже прошли. На повороте улицы показался священник в стихаре и епитрахили. Его сопровождали двое или трое служек с зажженными свечами, которые не гасли, несмотря на ветер и дождь. Звуки военного оркестра, входившего в мой эскорт, на минуту заглушил звон колокольчика, которым тряс передо мной один из служек, до того испуганный, словно ему явился призрак. Вороной продолжал идти шагом, прядая ушами. Я подумал, что за этим мнимым шествием к одру умирающего кроется новый заговор, и подивился хитроумию моих врагов. Они все предусмотрели: сначала выстрел, потом соборование. Нет, быть может, и нет, сказал во мне другой голос. Не идет ли это иезуит Педро Лосано вручить мне в собственные руки свой пасквиль против Хосе де Антекеры? Процессия, предназначенная для евхаристической засады, останавливается посреди улицы, прямо передо мной, и, по всей видимости, не собирается посторониться. Она преграждает мне дорогу. Убирайся отсюда, Педро Лосано! — кричу я. Теперь при вспышках молнии я ясно различаю его. Видны даже поры у него на коже. Мертвенно-бледное лицо. Закрытые глаза. Шевелящиеся губы. Он как вкопанный стоит в грязи, лепеча молитву. В эту минуту я вспоминаю, что где-то читал, что летописец ордена умер век назад в ущелье Умауака, когда ехал в верхнее Перу по той же самой дороге, по которой везли Хосе де Антекеру на место казни. Я опять слышу звон колокольчика, приглушенный проливным дождем и крепнущим ветром. Вороной в испуге шарахается в сторону. Служки убегают, крича: Ксаке Карай! Ксаке Караи!
