Вот уже больше двадцати лет ты мой секретарь и доверенный, но не заслуживаешь доверия. Ты до сих пор не умеешь записывать то, что я диктую. Перевираешь мои слова. Я диктую тебе циркуляр, чтобы осведомить гражданские и военные чины о фактах и событиях, имеющих важнейшее значение для нации. Я уже разослал им первую часть, сеньор. Когда эти невежественные скоты прочтут ее, они подумают, что я говорю о вымышленной нации. Ты уподобляешься тем напыщенным писакам вроде Моласа и Пеньи, которые вообразили себя Солонами, отчего им и приходится солоно. Даже в тюрьме они, как крысы, обгрызают чужие сочинения. Не подражай им. Не употребляй неточных слов, которые не отвечают моему характеру и не передают мою мысль. Я терпеть не могу эту приблизительность, эту убогую упрощенность. И кроме того, у тебя отвратительный стиль. Текст, который выходит из-под твоего пера, это какой-то лабиринт кривых переулков, вымощенных аллитерациями, анаграммами, идиоматизмами, варваризмами, парономазиями типа глух и глуп, дурацкими инверсиями, рассчитанными на набитых дураков, у которых вызывают эрекцию такие фразы, как: «У дерева подножья я упал» или: «Голову мою воздев на пику, с главной площади подмигивает мне, как сообщник, Революция...» Все это старые риторические приемы, которые теперь опять входят в употребление как будто новые. Я упрекаю тебя главным образом в том, что ты неспособен выражаться с оригинальностью попугая. Ты всего лишь человекообразное существо, наделенное речью. Гибрид разных видов. Осел-мул, вращающий жернова писанины в канцелярии правительства. В качестве попугая ты был бы мне полезнее, чем в качестве секретаря. Но ты ни попугай, ни секретарь. Вместо того чтобы переносить на бумагу то, что я диктую, без всяких прикрас, ты заполняешь ее непонятными выкрутасами. Да еще заимствованными у других. Ты питаешься книжной падалью. Если ты еще не уничтожил устную речь, то только потому, что ее нельзя ограбить, обокрасть, что она не поддается повторению, плагиату, копированию. То, что говорится, живет при поддержке тона, жестов, мимики, взглядов, интонации, дыхания того, кто говорит. Во всех языках самые эмоциональные восклицания нечленораздельны. Животные не говорят, потому что не могут артикулировать звуки, но понимают друг друга лучше и быстрее, чем мы. Соломон разговаривал с млекопитающими, птицами, рыбами и пресмыкающимися. Я тоже говорю за них. Он не понял языка самых знакомых ему животных. Сердце его ожесточилось к животному миру, когда он потерял свое кольцо. По преданию, он отшвырнул его в гневе, когда соловей пропел ему, что его девятьсот девяносто девятая жена любит более молодого мужчину.
