— Семашко покончил с собой.
Клавдия не стала задавать никчемных вопросов и ахать: как? повтори, что ты сказала, не может быть. Она сняла пальто и села за свой стол. Ноющая тоска, глухая боль, которые преследовали ее вчера и сегодня, вдруг отступили. Так вот о чем ее предупреждала эта боль.
Семашко и был тем самым наемным убийцей.
— Как это случилось?
— Украл у сокамерника очки, разбил стекло и вскрыл себе вены. Туда следственная бригада выехала.
— Наши кто-нибудь поехали?
— Да, сам Чапай.
Василий Иванович Чепко был начальником следственного отдела прокуратуры, за созвучие своих ф.и.о., естественно, получивший прозвище Чапай.
— А меня не искали?
— Искали, — не сразу и как-то нехотя ответила Ирина.
— Так мне ехать?
— Нет. Ехать вам не надо, — снова после паузы сказала Ирина.
Клавдия внимательно посмотрела на нее.
— Что? Почему?
— Я не верю, — вскинула глаза Калашникова. — Пусть они там что хотят говорят, а я не верю.
Клавдия поняла, что самая неприятная новость еще впереди. И она уже догадывалась, что это будет за новость.
— Он оставил записку? — спросила Дежкина.
— Да, — еле слышно произнесла Калашникова.
— Во всем обвиняет меня? — еще тише спросила Клавдия.
Ирина только кивнула.
Клавдия знала о таких случаях. Подследственные пытались свалить всю вину на следователя. Однако чаще всего попытки самоубийства не удавались. Но в ее практике это было впервые.
И снова вернулась тоскливая ноющая боль. Нет, этого не должно было случиться. Что-то здесь вопиюще не так!
— И что там написано?
Ирина протянула Дежкиной листок бумаги, исписанный ее четким почерком. Видно, текст записки продиктовали по телефону:
«Ухожу из жизни добровольно. Больше нет сил терпеть следовательский произвол. Я не убивал. Дежкина заставила меня подписать заведомо ложные показания. Меня били в специальной камере, грозили, что уничтожат мою семью, что расстреляют якобы при попытке бегства. Еще раз повторяю — я никого не убивал. Все свои показания, данные следователю Дежкиной, я отвергаю как ложные. Передайте мое последнее прощай жене и сыну. Семашко».
Сильно. И страшно.
Что-то и в этой записке Дежкину насторожило, но она уже не могла сосредоточиться.
Вдруг захотелось разреветься, просто, по-женски пожаловаться кому-то. Но напротив сидела ее ученица, которая верила ей безоговорочно. И Дежкиной пришлось до боли закусить губу, чтобы слезы не покатились из глаз.
— Мне надо поехать, — сказала она сухо.
— Не надо, Клавдия Васильевна. Малютов сказал, чтобы вы ждали, он вас вызовет.
