Унаследовав от предков стойкость характера, «некую протестантскую сдержанность, сухость», боязнь внешнего проявления чувств, Шефнер чужд сентиментальности, когда сталкивается с драматическими обстоятельствами жизни, требующими от него дальновидных решений. Недаром с малых лет сохранилось в нем, человеке сугубо штатском, уважительное — не наследственное ли? — отношение к казармам. В них видится ему «что-то прочное, надежное, верное — то, что может помочь в трудный час, когда многое иное окажется неверным и непрочным», и еще — в них сквозит «отрешенность от мелкого быта во имя подчинения чему-то более высокому». В этом впечатлении, как в капле воды, — может быть, весь Шефнер, с его негромким, но непреклонным патриотизмом, сознанием внутренней самодисциплины, с его потребностью открывать за «мелким бытом» неведомые другим поэтические дали и горизонты.
...А детство — оно, что ни говори, было не только трудным, но все же золотым и чудесным! Какой бы унылой ни выглядела порой обыденность, чудеса в детстве ждали на каждом шагу, несли с собой безудержную радость, звали в лучезарную даль, — как лермонтовский «Парус», самое его любимое стихотворение, «самое таинственное в мире»!
Маленьким мальчиком Шефнер увидел однажды домашний лифт и был восхищен: «Ведь подниматься в лифте — это, в сущности, летать!» Движущийся экран кинематографа ошеломил его во сто крат сильнее! И уж совсем поразительно было осознать себя в какой-то момент Человеком Читающим, постигшим «одну из степеней человеческой свободы», когда даже какой-нибудь альбомный стишок, прочитанный самостоятельно, рождал в душе «ощущение грусти, простора, тревожной и светлой высоты и такую легкость, будто я, — вспоминает Шефнер, — раскачался на качелях — и вдруг на несколько мгновений повис под углом, вопреки закону тяготения».
И к тому же — с детства его невольно влекла красота. Сперва обезоруживающе примитивная, например, матовое дверное стекло, по которому «шли синие, зеленые и розовые геометрические узоры»: он мог наблюдать это стекло часами, оно долго оставалось для него эталоном прекрасного, стоило вспомнить это цветное стекло — и «время сразу становилось объемным, и жизнь представала в детски праздничном свете».
От искры каждодневных впечатлений загоралось поэтическое видение мира. Оно подкреплялось воздействием стихов, поначалу всяких, любого вкуса и уровня. Магия текста, напечатанного «узенькими столбиками», стала завораживать Шефнера. А памятью на стихи, да и не только на стихи, природа наделила его щедро.
