Клошар тоже ответно составил себе представление о Леоне; когда ходила волна гриппа, он осведомлялся о самочувствии потомства и драгоценной супруги, а когда в газетах главной новостью становилась смерть от отравления, он желал хороших результатов в лаборатории.
С течением лет клошар стал одним из важных для Леона людей; ибо помимо него было не так много тех, с кем он ежедневно обменивался парой слов и мог доверчиво полагать, что они настроены к нему благожелательно и без задней мысли. Этот клошар стал личным клошаром Леона. Если случалось, что у него на глазах деньги в шляпу клал другой прохожий, Леон испытывал чуть ли не ревность.
В октябре прошлого года так получилось, что клошара не было на обычном месте три дня подряд. На четвёртый день он нашёлся, и Леон с чувством облегчения пригласил его на кофе в ближайшее бистро. Там клошар рассказал ему, что четыре ночи назад, когда кусачий северный ветер стегал улицы Латинского квартала колючим дождём со снегом, он в поисках ночлега, сильно пьяный, попал в район Лионского вокзала и набрёл там на незапертый вагон для перевозки скота. Он отодвинул дверь, поднялся в безветреную темноту, задвинул за собой дверь, укутался на соломе в своё одеяло и быстро провалился в глубокий сон.
Этот сон был так крепок, что он не проснулся, когда вагон для скота плавно тронулся с места, и продолжал спать, когда в утренних сумерках поезд, включая локомотив и двадцать пустых вагонов для скота, покинул Лионский вокзал и выехал из города в ином направлении; толчки и покачивания укачивали его, опьянённого несколькими литрами дешёвого красного вина. Весь день он провёл во сне, как грудничок в колыбели, в то время как поезд без остановок промерял бесконечные дали благословенной французской провинции. Клошар спал, пока поезд пересекал Бургундию с севера на юг, спал он и в виноградниках берега Роны, и когда поезд в вечерних сумерках проезжал мимо диких лошадей Прованса, спал он и в Лангедоке и Руссильоне и у подножия Пиренеев, и проснулся только на следующее утро с деревянной головой и шершавым языком, когда его вагон для скота уже давно стоял и успел основательно разогреться под солнцем юга.
Клошар выполз из соломы и вытер рукавом пот с лица, раздвинул двери и увидел – после того, как его глаза привыкли к ослепительному свету, – безлюдную и пустую станцию загрузки крупного рогатого скота, позади которой до горизонта тянулась равнина с дрожащим воздухом, пустая и голая, если не считать пары единичных кактусов. Он не сразу понял, что находится уже не в Париже и вовсе не на севере Франции, а где-то глубоко на юге, к тому же без денег и без документов и, предположительно, без знания местного языка.
