Гонимый сильной головной болью и мучительной жаждой, он спрыгнул на каменистую насыпь и шёл часа полтора по рельсам в северном направлении, пока не дошагал до ближайшей станции, где ему босоногий смотритель шлагбаума в опереточной униформе на обрывках французского объяснил, что он находится недалеко от Памплоны на берегу реки под названием Арга.
Луиза смеялась. Потом принесли еду.
О тех выходных, проведённых в Ле Трепоре десять лет назад, они больше не говорили, как не говорили и о ночи на берегу, и бомбовом граде на следующее утро, а также о годах их разлуки.
А ранним вечером, когда они еще лежали в постели и в слабом свете уличного фонаря, ощупывая на телах друг друга шрамы от автоматных пуль, бомбовых осколков и хирургических скальпелей, Луиза рассказала ему, что её вытащил виноторговец из Метца, который тоже попал под бомбёжку, и в своём лёгком фургончике отвёз её в Амьен, в женский госпиталь, где она после неотложной операции ещё целый месяц лежала в палате для безнадёжных, подхватила там воспаление лёгких и ещё «испанку», и выписали её только спустя полгода после окончания войны, и то недолечённую.
Она тогда подалась прямиком в Сен-Люк-на-Марне, пришла там к мэру, и он обрадовался ей и, не увиливая, рассказал, что несколько месяцев назад сюда заглядывал Леон и, к счастью, на вид был вполне здоров; сидел, дескать, в этом самом кресле, в котором теперь сидела Луиза, и рассказывал о своём ранении, но потом вдруг заторопился, вскочил и исчез навсегда.
Когда Луиза спросила мэра, не знает ли он, часом, адрес Леона, тот с сожалением пожал плечами, а когда она, преодолев свой стыд, всё-таки захотела узнать, не спрашивал ли Леон о ней, то мэр, поглаживая её руку, скорбно покачал головой и сделал глубокомысленное замечание о легкомыслии молодёжи в целом и неверности парней в частности.
Когда Леон после ужина заказал два кофе, хозяин демонстративно покосился на стенные часы, а подав чашки, с портмоне в руках прошёлся по всему залу, составляя свободные стулья ножками кверху на столы. Леон и Луиза разговаривали тихо и смотрели друг на друга внимательно, как будто состояли в трудных переговорах о веском решении большого значения; притом что говорили они о пустяках и тщательно избегали всего тяжёлого и значительного.
Сперва Леон рассказал о гигантском дирижабле, который недавно пролетал на набережной Орфевр мимо его окна на расстоянии вытянутой руки, потом Луиза рассказала, что её «торпеда» на обратном пути из Ле Трепора заглохла и пришла в движение только после того, как Луиза промыла воздушный фильтр от сельской пыли пригоршней бензина из запасной канистры. После этого они обсудили преимущества и недостатки асфальтированных и мощёных дорог, а потом Луиза заговорила о том, что её дорога на работу проходит по свежемощённой площади Клиши, на которой, кстати, проститутки после войны почти все носят траурные платья; она хотела знать, действительно ли все они, по мнению Леона, – вдовы павших на войне. Вполне возможно, ответил Леон, немного удивлённый, на что Луиза ответила, что ей хотелось бы надеяться, что так оно и есть; так как если правдой окажется другое единственно возможное объяснение – а именно: что вдовье маскарадное убранство шлюх способствует обороту, поскольку вернувшиеся с войны солдаты находят удовольствие, воображая, что трахают жену павшего товарища, – то ей всю оставшуюся жизнь никогда больше не захочется иметь никаких дел с мужчиной. Леон сказал, что не может об этом судить, поскольку не знает ни проституток с площади Клиши, ни психологии вернувшихся с войны солдат в статистически релевантном числе; но что он точно знает, что сам он ни при каких обстоятельствах не нашёл бы в этом удовольствия.
