Ему нравилось, как они жили с Настей. Она всегда знала, что и когда ему покушать и почему, просто по лицу угадывала, ото лба его наморщенного ловила нужные сигналы, от ухмылки или от того, каким движением и в какую от себя сторону отложил газету. Он и это ценил в ней, видя, как она старается и как это получается у неё самым нераздражительным для него образом. Правда, иногда он ловил себя на мысли, что рано или поздно связь эта закончится, разом, в один день, просто наткнувшись на какое-либо препятствие, о котором он и сам пока не знал. Быть может, просто охота его спадёт до никакой или же наоборот, сделается такой, что будет уже не до домработницы, и он не пожалеет об усилиях, потраченных на смену караула.
Поздняя любовь? Нет, этого не просматривалось за отсутствием правильного объекта, даже гипотетически.
Роман? Такое допускал, но надо, чтобы его нашли сами и грамотно втянули, а он бы при этом не устоял. Тогда он, возможно, вдогонку к главной температуре и занырнул бы в историю такого разогрева себя изнутри.
Его извечные эмоции всегда заметно мешали ему, не позволяя размышлять хладнокровно, а жить размеренно и планомерно. Однако основная нагрузка всё же пришлась на довоенный период, на годы до 38-го, когда его арестовали и закрыли, по сути, на 20 последующих лет, заменяя время от времени одну его несвободу другой, чуть более или менее отвратительной.
Он не был сиротой в истинном смысле слова. Скорей, Павлик Царёв был сиротой условным, живущим при материных родителях, так и не узнав её самой. Жили отдельно от неё, на Украине. Там же в пятилетнем возрасте и увидел его, человека, ставшего для него героем и вторым по счёту Богом после главного, которым, если сравнивать Его с этим, уже было можно особенно и не интересоваться. Этот же занял воображение впечатлительного Павлика на все подростковые годы. Он был лётчик, пилот, авиатор. Он был Уточкин. Через годы, в 1922-м, когда было объявлено о смерти поэта Велимира Хлебникова, Павел узнал, что название любимой профессии дал именно он. И принялся читать взахлёб, понимая, что тот, кто сложил шесть букв в это изумительное слово, наверняка не хуже сложит и остальные. И наткнулся:
О, достоевскиймо бегущей тучи!
О, пушкиноты млеющего полдня!
Ночь смотрится, как Тютчев,
Безмерное замирным полня…
Это был готовый образ. Всего на свете. Или ещё, уже добившее: «Я победил: теперь вести/ Народы серые я буду./ В ресницах, вера, заблести,/ Вера, помощница чуду».
