—
Я его на самом деле уже нашел.
—
Можно узнать, где?
—
Посещаете ли вы иногда музей Лувра?
—
Не часто. Мой отец любит только современные картины… и бывают дни, когда я хожу на выставки современного искусства вместе с ним.
—
Попросите тогда отвести вас в большую галерею Лувра, и ищите в пятом пролёте слева портрет, написанный Рубенсом. Мэтр умер уже несколько веков тому назад, но женщина, которая для него послужила моделью… она до сих жива… вы её знаете… и я, думаю, не нуждаюсь в том, чтобы вам назвать её имя, когда вы увидите это чудесное полотно… сходство поразительно, и вы сразу узнаете, кто он, мой идеал.
—
Но если я не ошибаюсь, Рубенс писал только фламандок… а фламандки белокурые.
—
И мой идеал блондинка.
—
Это странно. Вы ведь всегда изображаете на ваших полотнах только брюнеток.
—
Потому что смуглые модели считаются…
это общеизвестный факт…
лучшими натурщицами… и одновременно у нас, художников, нет никакого затруднения в выборе моделей… мы избалованы их изобилием… в то время как блондинки редки
, как натуральный жемчуг
.
—
Но раз Италия не может вам предоставить их… Тогда… а если я соглашусь для вас послужить моделью …?
—
Я был бы слишком счастлив, мадемуазель, если бы даже был в состоянии лишь представить такое.
—
Но тогда мне было бы нужно каждый день приходить в вашу мастерскую.
—
Месье ваш отец мог бы вас сопровождать.
—
О! Он бы не мечтал о большем. Только …
—
Что…?
—
Мне бы хотелось быть уверенной в том, что я не встречу у вас никаких смуглых итальянок, главным образом… не потому, что я, как и мой отец, их ненавижу, но у меня есть большой недостаток… я ужасно ревнива.
На этот раз, это было заявление… некая довольно прозрачно высказанная декларация, которую уже нельзя было игнорировать, и художник, почувствовавший всю неважно скрытую иносказательность этого эзопова языка, собирался употребить во всю мощь своего интеллекта, когда месье Дюбуа внезапно возвратился.
—
Дорогой друг, — сказал он взволнованно, — вы должны меня извинить. Моя дочь и я… мы обязаны вас оставить. В телеграмме, которая мне была вручена только что, сообщается, что мой брат умер сегодня в три часа дня.
—
Верьте, месье, что я прекрасно понимаю вашу боль, — пробормотал Амьен.
—
В телеграмме мне также сообщили, что мой брат лишил меня наследства. То, чего я так опасался, случилось. Он оставил все своё состояние какой— то иностранной шлюхе. Но хотя у меня нет оснований благословлять его память, я не могу остаться в театре. Это было бы неприлично в глазах общества… Пошли, Аврора. Мой камердинер прислал карету, и мы закончим этот вечер у нас дома… как говорится… в трауре и печали.
