Она стояла у окна. Волосы ее были распущены и длинными темными прядями падали вниз, скользили по плечам, прикрывая белые, словно точеные, руки. Ворот у рубахи расстегнулся и спустился: на тонкой черной бархатке колыхался вместе с упругой грудью не то медальон, не то крестик.
Давно она стояла в таком положении. Полузакрытые глаза ее ничего не видели; она, казалось, забыла обо всем окружающем...
Она мечтала.
Маленькая тень чиркнула в воздухе перед самым окном и, испуганная встреченной там белой фигурой, отшатнулась назад, задев за кисейную занавеску своими мягкими крыльями.
Марфа Васильевна вздрогнула и села на подоконник, прислонясь спиной к косяку и сложив на коленях свои обнаженные тонкие руки.
Из-за тонкой перегородки доносилось всхрапывание мужа и мерное тиканье лежащих на столике карманных часов.
Был уже второй час пополуночи. Созвездие Большой Медведицы запрокинулось почти к самому горизонту; усилившаяся темнота ночи напоминала о скором рассвете.
Три человека, держась под руки, волоча за собой распущенные сабли, шли самой серединой улицы.
Если бы кому-нибудь вздумалось наблюдать следы, оставленные ими на тонком слое уличной пыли, то наблюдатель заметил бы, что эти шесть ног, вооруженных шпорами, лавировали, как парусное судно лавирует против ветра: то они направлялись к одной стороне улицы, то вдруг поворачивали в другую.
— Слушай, — говорил один из них, — позволь мне, как другу, как самому искреннему другу, сказать тебе: оставь, понимаешь, оставь.
— О нет, это невозможно, — говорил другой. — У него слишком пылкий характер, у него...
— Да, черт возьми, я горяч; и я докажу это!
— Оставь, ну — оставь. Я не говорю: совсем оставь; это было бы невозможно, но теперь, в настоящую минуту...
— Ни за что! Идем и я докажу! Я докажу!..
— О боже, он сейчас упадет.
— Я пьян, да я пьян, но еще довольно тверд на ногах, чтоб идти туда, прямо к ней, и сказать...
Он сильно пошатнулся; а так как, в эту минуту, все трое пролавировали к сложенным в кучи кирпичам, приготовленным для какой-то постройки, то тут же и опустились на отдых, подобрав свое оружие.
— Меня хлыстом по руке! Нет, это уже чересчур.
— Но, ведь, она женщина, пойми ты, существо слабое; ну, опять там, нервы...
— Хлыстом публично.
— Да нет же, тебе говорят; видели это только мы двое. Значит, вовсе не публично.
— Друг мой, это было, так сказать, наедине.
— Эх! Как только вспомню, все переворачивает. Идем!..
— Ну, пожалуй, идем! Мне что? Мне все равно.
