Но в конце лета наш Косой уже не прилетал. Мы понимали, что лес - его стихия, да и готовили-то мы его не для неволи, но все-таки погоревали…
Теперь он как бы вернулся с певческих курсов: оценивайте, мол! Что же, плохим пение не назовешь, хотя оно далеко от совершенства. Но мне стало как-то покойнее от птичьего голоса.
С того дня Косой навещал нас каждое утро. Стал даже надоедать своим небогатым «репертуаром». Я думал: «Нашего бы, курского, соловья сюда, тот бы спел!» Подумаю и сразу увижу заросший дедовский садик, седые березки над болотистой речкой и себя, мальчишку в холстяных штанишках, считающим в пахучем вечернем мареве соловьиные коленца. Чудесный голос до сих пор живет во мне, хотя прошла груда лет и событий.
И чем больше я думал о соловье, тем сильнее росло недовольство пением Косого. Иногда я даже пробовал насвистывать по-соловьиному. Когда-то выходило натурально, теперь не очень, отвык.
И вот раз, рано утром, в полусне услышал настоящего соловья. Откуда? Гоню дремоту. Нет, не бред, взаправду поет! Да так верно, четко и красиво, что боюсь шевельнуться, чтобы не спугнуть.
Прошла, может быть, четверть часа, и трель оборвалась. Неужели спугнули? Подхожу к окну. Осторожно оглядываю черешню, уже обронившую цвет. Вон он, на верхушке! Да это же не соловей! Это наш Косой! Неужели он пел? Но стоило посмотреть под дерево, как все прояснилось. Мой желтоголовый Геша возился там со свое «Яузой». Выходит, пела не птица, а машина, на электронных лампах!
Как же догадался Геша о моем желании? Слышал мой свист или просто почувствовал, что дрозд перестал устраивать меня? Добрая, глазастая душа! И решил я делать вид, что не знаю о его хитрости. Только спросил, когда он вошел в комнату:
- По-моему, соловей прилетал. Слышал?
- Да, пап, кажется, он. Может, поселится у нас. Откуда же? Никогда не было,
- Это ты, наверное, не примечал,- пробубнил он, опустив голову, и поспешно вышел. Неправда, хотя она и для добра, смутила его.
И Гешин «соловей», распевая по утрам, всегда уводил меня туда, под Щигры, к березам моего детства. И осколок войны, так мучивший меня, становился покойнее, словно тоже прислушивался к трелям. Геша, чтобы не ждать конца записи, сделал для своего «мага» автовыключатель, а сам садился за уроки или уходил куда-нибудь по своим ребячьим делам.
Но однажды «соловей» торопливо чокнул и замолк. Подумалось: сын что-то налаживает, не надо смотреть.
Пение наконец возобновилось. Но уже не с земли, а с дерева. Не такое уверенное и красивое, но все-таки соловьиное.
