— Как сестричка-то? — протягивая сигарету, приставал он.
— Зинаида? Статная дама.
— Зинаида? Имечко не для амуров, — захохотал Эдик. — Хотя постой! Как ты говоришь? Зинаида? Кажется, знакомая особа. Клеит тебя спиртом? Давно ныряешь к ней?
— О чем ты?
— Да ладно тебе. Все свои.
— Нет. Я правду. Серьезная женщина.
— Халда баба!
— Не надо так о женщинах.
— Халда, халда! Я вспомнил. Черненькая. И усики на верхней губе. Это от избытка гормонов. Хотя гарсонка[1]. Но изящна. Молодец, одним словом, — ерничал Мартынов.
— Хватит тебе, Эдик.
— И запах Востока в подмышках, да? Мускус. Аж обжигает!
— Ну… Жжет — не жжет. Не знаю. Видишь — жив, не сгорел.
— Знали, знали.
— Я не нюхал. И ты не трепись.
— Ишь, заговаривает!
— Брось! Я говорю — женщина строгая.
— Что ты! Стерва!
— Зря ты так. Тут Инка.
— А что Инка? Ребенок? А Зинка твоя — стерва!
— Ну хватит об этом.
— А ты хорош, старичок, — подмигнул Мартынов, изрядно захмелев. — Но тут ты запоздал. Тут я тебя обошел. Ты меня там, а я тебя тут. Так что у нас с тобой — один на один. Персиянку эту, ты опоздал…
— Прекрати!
— Понял. Молчу. Но усики у нее!.. И этот убивающий аромат меж грудей! — Эдик округлил в неподдельном ужасе глаза. — Сжигает все внутренности. Она просто опасная для мужчин. Как ты терпишь?
— Будешь еще? — Вместо ответа Вадим поднес бутылку к его стакану.
— С тобой выпью, — с трудом поднимая глаза на Вадима, качнулся Мартынов на нетвердых уже ногах.
Компания расползалась на глазах. Каждый наливал себе сам. Инка с Семеном, улучив момент, исчезли в спальне, не дождавшись разрешения. Он и не уследил, только услышал краем уха, как щелкнул в двери ключ. Лаврушка клялся и убеждал в преимуществе израильского бытия теперь уже бородатого Димыча за неимением лучшего слушателя, сбежавшего с подружкой. Димыч Гардов клевал носом, подрагивал бородой, диковато крутил время от времени зрачками мутных глаз, словно пытаясь убедиться, здесь ли он еще присутствует и кто рядом. Иногда он нечленораздельно мычал, пытаясь что-нибудь возразить или просто сказать, но Лаврушка, не давая ему вымолвить и слова, как искушенный лектор, перебивал, не принимая возражений, или просто закрывал ему рот своей рукой, в другую он стряхивал пепел с сигареты.
«Что же всех так развезло-то? — подумалось Вадиму, и ему стало весело. — Разучилась пить компания-то…»
Он попытался глазами отыскать бутылку, но ее на столе не оказалось. И на подоконнике тоже не было. Там образовалась кучка окурков в консервной крышке — следы пребывания Эдика, сам он, потеснив Фридмана, бренчал на диване.
