— Он заявление подал?
— Я смотрю, вы искушены в нашем деле?
— У отца друг адвокат.
— Интересовались, значит? На всякий случай? Если за бугром какому-нибудь негру физиономию начистить? По пьянке.
— Я не пью.
— Там. А здесь?
— Я же говорю, увиделись через столько лет. Давайте мне очную ставку с Вадимом. Чего он хочет? Он сам?.. Сам написал заявление? Я не верю.
— Мартынов, успокойтесь. У вас будет теперь время все вспомнить и обо всем подумать. Главное не забывайте и второстепенное. У вас нет алиби на целых четыре часа.
— Дались вам эти четыре часа!
— Это важно.
— Один я был! Сидел, ждал на набережной, болтался где-то. Не помню.
— Вспомните. Кто вас видел в это время? Вспомните. Многое прояснится.
— Для кого?
— Для меня, конечно.
— Да зачем вам эти четыре часа? Нашли белое пятно в моей автобиографии!
— Не умничайте, Мартынов.
— Может, я любовью занимался? — зло сверкнул он глазами. — С женщиной любимой.
И пропел с вызовом:
Не гляди на женщин так с тоскою,
Не старайся заглянуть под юбку.
Это ничего, что мы с тобою
До сих пор жениться не успели…
Шаламов не реагировал, ждал.
— Вам что? Имя ее надо? Она замужем.
— Мне надо, чтобы она подтвердила.
Мартынов опустил голову. Его увел наряд. Два вооруженных милиционера. Все как положено. Прошли по учреждению так, что вытрезвитель за секунды эти чуть не протрезвел. Так Шаламов и просил Вихрасова. Шок сделал свое дело. Мартынов между ними шел бледный, сжавшийся, даже головы не повернул в сторону Туманского, хотя тот и лез из своей койки в углу, тянулся к приятелю бывшему то ли крикнуть, позвать хотел, то ли спросить или сказать?
Шаламову надо было передохнуть. Он это почувствовал, особенно когда понаблюдал эту сцену из-за неприкрытой двери кабинета. Туманского сразу вызывать не стал, нельзя. Туманский новых, еще больших сил требовал, и Шаламов поблагодарил в уме смышленого опера Вихрасова, передававшего с «бойцами невидимого фронта» сверток для него с запиской: «Лично! Вскрыть по прочтении на конверте!» Шаламов вскрыл. Хитрец Константин и шутник! В свертке, правда, бутербродов не оказалось, но зато с пяток пакетиков черного кофе с сахаром радовали глаз, два вареных вкрутую яйца, розовый шмат докторской и булка «городская». Как ни похвалить родную милицию! Как ни вспомнить добрым словом! Моя милиция — меня спасает!
Хотелось от нахлынувших чувств покормить и Туманского, злодея, из-за которого он здесь муки принимает: всю ночь, бедолага, тоже небось мучился. Сейчас еще этот номер увидел с дружком своим! А потом совсем неизвестно, что с ним станет? Как про жену узнает… Ему, как Мартынову, не сообщить нельзя, ему карты все открывать придется… Главное действующее лицо!.. Но подумал, подумал… и не жадный, не коварства ради, а переменил свое решение; ради дела — незачем его кормить. Не заслужил. Да и злым если будет, — правда быстрей из него выскочит сама собой. Злость убивает и хитрость, и разум, если есть в нем какая червоточина, если хоть чуть-чуть прикоснулся Туманский к смерти жены, не скроет. А не прикоснуться не мог. Муж ведь. Близкий человек при всех понятиях и смыслах, как это в народе — муж и жена одно дьявольское отродье.
